Айзек Марион - Тепло наших тел

— Но мы их не помним. Наши дневники навсегда потеряны.

— Не важно. Так или иначе, мы то, что мы есть. И гораздо важнее, что мы с этим сделаем.

— Разве нам дано выбирать?

— Не знаю.

— Мы мертвые. Как мы можем что-то выбирать?

— Может, и можем. Если очень захотим.

Дождь барабанит по крыше. Изнуренно скрипят стропила. Пружины старых диванных подушек царапают меня через дыры в рубашке. Пока я пытаюсь понять, постился ли я хоть раз так долго до встречи с Джули, она снова появляется на пороге. Замирает, опершись на дверной косяк, и, скрестив руки на груди, выстукивает нервный ритм по паркету.

— Что? — спрашиваю я.

— Ну… Я тут подумала. Кровать большая. И если хочешь… Мне не жалко, можешь лечь рядом. — Я немного приподнимаю брови. Она краснеет. — Слушай, я просто… я просто… мне не нужна такая огромная кровать. Тут страшно одной, понял? Не хочу, чтобы меня призрак миссис Жиртрест во сне придушил. А учитывая, что я уже неделю не мылась, то и пахнешь ты не хуже меня… может, наши запахи друг друга нейтрализуют.

Она дергает плечом — мое дело предложить — и исчезает в спальне.

Выжидаю несколько минут. Потом, сам не зная зачем, встаю и иду к ней. Она уже в постели, обложилась одеялами и свернулась, как младенец в утробе. Я медленно опускаюсь на противоположный край кровати. Все одеяла у нее, но уж что-что, а сохранять тепло мне незачем. Я всегда постоянной температуры — комнатной. А вот Джули, несмотря на роскошные одеяла, продолжает дрожать.

— Чертовы мокрые шмотки, — бормочет она и встает. Косится на меня. Отвернувшись, принимается стягивать мокрые джинсы и футболку. Кожа у нее на спине мертвенно-белая от холода. Почти такая же, как у меня. В одних клетчатых трусиках и бюстгальтере в горошек, Джули развешивает свою одежду на комоде и быстро возвращается под одеяло.

— Спокойной ночи, — говорит она.

Я подложил руки под голову и смотрю в потолок. Мы лежим на самом краю кровати — каждый на своем. Между нами примерно полтора метра. Меня не оставляет чувство, что ее беспокоит не только то, что я мертв. Жив я или мертв, для нее я все равно мужчина. Наверное, боится, что поведу себя как любой мужчина, оказавшийся в постели с красивой женщиной. Что захочу что-то отнять. Или что попытаюсь ее съесть. Тогда зачем она вообще меня позвала? Или это такая проверка? Для меня? Для себя? Что могло толкнуть ее на такой риск?

Я слушаю, как ее дыхание становится глубже и она засыпает. Ее страхи уснули вместе с ней. Спустя несколько часов Джули разворачивается ко мне, и расстояние между нами сокращается почти до нуля. Ее лицо обращено ко мне. Легкое дыхание щекочет мне ухо. Интересно, закричит ли она, если сейчас проснется? Смогу ли я когда-нибудь убедить ее, что со мной она действительно в безопасности? Не буду отрицать, что такая близость будит во мне не только инстинкт убивать. Но пусть даже эти новые желания и пугают своей яркостью, все, что я сейчас хочу, — просто лежать с ней рядом. Самое большее, чего я могу пожелать, — чтобы она положила голову мне на грудь, вздохнула и продолжала спать. Вот загадка, достойная лучших загробных умов. Мое прошлое в тумане, а настоящее — буйство красок и звуков. Что все это значит? С тех пор как я умер, моя память работает не лучше старого магнитофона — записи получаются блеклые, едва различимые, легко забываемые. Зато последние несколько дней я помню в малейших деталях, и сама мысль, что хоть одно мгновение я могу забыть, приводит меня в дикий ужас. Откуда вдруг эта ясность мысли? Эта четкость? Я могу вспомнить по порядку все, что произошло с первой нашей встречи до настоящего момента — до нас, лежащих в этой усыпальнице, и, несмотря на миллионы воспоминаний уже забытых, выброшенных, как мусор, я с отчаянной уверенностью осознаю, что вот это — все это — останется со мной до конца моих дней.

Я лежу на спине, хотя мне и нет нужды в отдыхе, и незадолго до рассвета перед моими глазами кинопленкой пробегает сон. Не сон, а видение — слишком яркое, такое не мог бы породить мой безжизненный мозг. Обычно, чтобы испытать вторичные воспоминания, нужен вкус крови. Но сейчас что-то пошло не так. Просто закрываю глаза — и начинается полуночный сеанс.

Обед. Длинный металлический стол накрыт со спартанской скупостью. Миска риса. Миска бобов. Буханка хлеба из льняного семени.

— Благодарим Тебя, Господи, за эту пищу, — говорит мужчина во главе стола. Его руки сложены в молитве, но глаза открыты. — Благослови ее для тел наших. Аминь.

Джули пинает под столом сидящего рядом мальчишку. Он сжимает рукой ее колено. Это Перри Кельвин. Я снова у него в голове. Его мозг умер, его жизнь съедена… а он все еще здесь. Что это, химический откат? Застрявшая где-то во мне недопереваренная крупица его мозга? Или и в самом деле он? Как-то, где-то, почему-то цепляющийся за последние воспоминания о своей жизни?

— Ну что, Перри, — обращается отец Джули к нему… ко мне. — Джули сказала, ты теперь земледелец?

Я глотаю свой рис.

— Да, сэр, генерал Гриджо, я…

— Перри, мы не на учениях, а просто обедаем. Зови меня мистер Гриджо.

— Ладно. Да, сэр.

За столом четыре стула. Отец Джули сидит во главе, а мы с ней — по правую руку. Напротив нас еще один пустой стул. Все, что я знаю о матери Джули, — "она ушла, когда мне было двенадцать лет". Я несколько раз начинал осторожные расспросы, но большего так и не добился, даже когда мы лежали голые на моей узкой кровати, утомленные, и счастливые, и уязвимые, как любая нормальная пара.

— Я сейчас на посадках, — сообщаю я ее отцу, — но жду повышения. Мне обещали место бригадира уборочной бригады.

— Понятно, — задумчиво кивает он. — Не такая уж плохая работа… Не понимаю только, почему ты не хочешь работать с отцом. Ему на постройке этого их жизненно важного коридора наверняка не хватает молодежи.

— Он звал, но я… не знаю, по-моему, строительство — это не для меня. Я люблю работать с растениями.

— С растениями, значит.

— По-моему, в наше время это очень важная работа. Почва истощена, много на ней не вырастишь, зато когда серая корка трескается и из нее появляются зеленые ростки — это настоящий праздник.

Мистер Гриджо с ничего не выражающим лицом прекращает жевать. Джули бросает на него тревожный взгляд.

— А помнишь, у нас раньше был кустик в гостиной, такой, на деревце похожий? — говорит она.

— Помню, — отвечает он. — И что?

— Ты его любил. Не прикидывайся, что ничего не понимаешь в садоводстве.

— Он принадлежал твоей матери.

— Но любил-то его ты. — Джули поворачивается ко мне. — Ты только представь: папа тогда увлекался дизайном интерьеров, и дома у нас все было такое суперсовременное, из стекла и металла. Как в филиале "ИКЕА". А мама этого терпеть не могла, ей нравилось все натуральное — деревянные полы, пеньковое волокно и так далее.