Айзек Марион - Тепло наших тел

Джули машет бейджиком перед охраной, и нам открывают ворота. Мы выходим на огромное холмистоe поле, огороженное сеткой-рабицей. Черные кусты боярышника сторожат классические каменные надгробия — кресты, ангелы, святые — и тянут лапы к пестрому серо-золотому небу. Надгробия, наверное, вынесены из какого-нибудь заброшенного похоронного бюро. Эпитафии, похожие на граффити, нанесены на них краской поверх старых резных надписей.

— Здесь мы хороним… то, что от нас остается, — говорит Джули.

Она подходит поближе, а мы с Норой останавливаемся у входа.

Ворота закрыты, и пульс людской жизни сюда не пробивается. Она замещается стоическим молчанием тех, кто умер… навсегда умер. Здесь хоронят обглоданные кучки костей и мертвецов с простреленной головой. Понятно, почему кладбище снаружи оно не только занимает больше места, чем все здешние фермы, вместе взятые, но и боевой дух не поднимает. Куда более мрачное напоминание, чем мирные, залитые солнцем упокойные лужайки старого света и requiem eternum. Это напоминание о будущем. Здесь похоронены не люди, с утратой которых можно смириться, а весь человеческий род, вся цивилизация, весь мир.

— Ты уверена, что хочешь сюда сегодня? — ласково спрашивает Нора.

Джули смотрит на холмы, поросшие клочками бурой травы.

— Я хожу сюда каждый день. Сегодня день. Вторник.

— Да, но… Нам тебя подождать?

Джули задумчиво оборачивается ко мне. Качает головой:

— Нет. Пойдемте.

Она шагает вперед, я за ней. Нора неловко плетется позади с молчаливым удивлением на лице. Тут нет дорожек. Джули идет по прямой, переступая надгробия и холмы, некоторые еще совсем свежие. Ее глаза прикованы к высокой стеле, увенчанной мраморным ангелом. Мы с Джули останавливаемся прямо перед ней. Нора все еще где-то поодаль. Я пытаюсь прочесть имя на постаменте, но оно предпочитает остаться скрытым. Мне не даются даже первые несколько букв.

— Это… мама, — говорит Джули. Холодный вечерний ветер задувает волосы ей в лицо, но она не обращает внимания. — Она ушла, когда мне было двенадцать.

Нора несколько секунд маячит у нас за спинами, потом отходит в сторону, притворившись, что заинтересовалась надписями на могилах.

— Наверное, она сошла с ума, — продолжает Джули. — Убежала в город посреди ночи. Одна. Несколько ошметков нашли… но в могиле ничего нет. — У Джули спокойный голос. Мне вспоминается ее лицо, когда она притворялась зомби в аэропорту, — карикатурная маска не толще паутинки. — Она была настоящей вольной птицей. Дикой огненной богиней, презирающей условности. Ей было девятнадцать лет, когда она познакомилась с отцом. Он вскружил ей голову. Даже не верится, что он когда-то был музыкантом, клавишником в рок-группе. И даже неплохим. Они быстро поженились, а потом… не знаю. Мир полетел к чертям, и папа изменился. Все изменилось.

Я пытаюсь заглянуть ей в глаза, но их не видно за волосами. Ее голос начинает дрожать.

Мама старалась. Правда старалась. Наводила порядок, возилась со мной. Всю себя мне отдала. Его ни когда не было дома, так что мы всегда оставались наедине — дикарка и дикареныш. Мы с ней так веселились… Она даже на водяные горки меня водила…

Неожиданно для себя Джули давится словами, всхлипывает и закрывает рот рукой. Из-под грязных прядей, налипших на лоб, на меня умоляюще глядят ее глаза. Ласково убираю ее волосы с лица. Она отрывает от меня взгляд и снова смотрит на могилу.

— Она была не создана для этой убогой дыры, — продолжает Джули, всхлипывая. — Что ей тут было делать? Погибло все, ради чего она жила. Только и осталось, что кривозубая двенадцатилетка, которой каждую ночь снились кошмары, и она прибегала к мамке. Неудивительно, что ей хотелось сбежать.

— Хватит, — говорю я твердо и разворачиваю ее к себе лицом. — Хватит.

По ее щекам текут ручейки — соленый секрет выстреливает из желез сквозь яркие, пульсирующие клетки и суровые красные волоконца. Вытираю ее слезы и притягиваю к себе.

— Ты… живая, — шепчу ей в волосы. — Ради тебя… стоит… жить.

Прижимаю ее к груди и чувствую, как она содрогается, вцепившись в мою рубашку. Если не считать шелеста ветра, стоит полная тишина. Нора смотрит на нас, накручивая прядь волос на палец. Наши глаза встречаются, и она грустно улыбается, как будто извиняется, что не предупредила меня. Но я не боюсь скелетов в шкафу Джули. С каждым из них я готов познакомиться, посмотреть в глаза и пожать руку крепким, костедробительным рукопожатием.

Я делаю глубокий вдох и пытаюсь петь.

— Ты… удивительна… — хриплю я, отчаянно стараясь поймать мелодию Фрэнка. — Удивительна… и все.

После небольшой паузы в Джули вдруг что-то меняется. Она смеется.

— Ух ты, — хихикает она, поднимая на меня веселые глаза, все еще полные слез. — Здорово, Р, честное слово. Вам с зомби-Синатрой надо дуэты записать. Второй выпуск.

Кашляю.

— Я не… распелся.

Она приглаживает мои волосы. Оглядывается на могилу. Тянется в задний карман и достает увядшую ромашку из аэропорта с четырьмя неосыпавшимися лепестками. Кладет ее прямо на землю перед стелой.

— Прости, мам. Ничего лучше не нашла.

Берет меня за руку.

— Мам, это Р. Он очень хороший, тебе бы понравился. Цветок и от него тоже.

Пусть могила и пуста, я бы не удивился, если бы земля разверзлась и рука ее матери схватила меня за ногу. Все-таки я одна из тех раковых клеток, которые ее убили. Но, судя по Джули, она, наверное, меня бы простила. Они — эти удивительные живые женщины — похоже, не считают, что я причастен к гибели всех, кого они потеряли. Они считают меня исключением, и этот бескорыстный дар повергает меня в ужас. Я хочу его как-то отработать, заслужить их прощение. Я хочу восстановить тот мир, который помог разрушить.

Мы отходим от могилы, и Нора снова возвращается к нам. Она гладит Джули по плечу и целует в лоб.

— Ты как?

— Как всегда, — кивает Джули.

— Давай я тебе лучше кое-что хорошее скажу.

— Давай.

— Я видела рядом с домом дикие цветы. В канаве растут.

Джули с улыбкой вытирает последние слезы, но не отвечает.

Мы идем обратно, и я внимательно вглядываюсь в могильные плиты. Многие покосились, остальные установлены наобум — кладбище кажется древним, несмотря даже на десятки свежих могил. Я думаю о смерти. И о том, как кратка по сравнению с ней жизнь. Я не знаю, насколько глубоко это кладбище, сколько гробов поставлено друг на друга и какой процент почвы составляет сгнившая плоть.

Вдруг что-то прерывает мои мрачные мысли. Чувствую толчок в животе — наверное, так же мать чувствует ребенка, который вертится в ее утробе. Замираю, подняв одну ногу, и разворачиваюсь на каблуке. С холма неподалеку на меня смотрит ничем не примечательный прямоугольный камень.