Айзек Марион - Тепло наших тел

— Наш мир под угрозой, и, возможно, до конца осталось всего несколько дней. Но ты для меня важнее всего, Джули. Я тебя вижу.

Не успели эти слова отзвучать в громкоговорителе, я чувствую спиной взгляд и поворачиваюсь. За стеклом радиорубки на противоположном конце стадиона едва различима фигура человека с микрофоном в руках. Джули смотрит на него с унынием.

— Если исчезает все, то остается голый принцип — и я от него не отступлюсь. Я все верну на свои места. Жди меня, Джули. Я иду к тебе.

Громкоговорители замолкают.

Нора протягивает Джули бутылку:

— Лехаим.

Джули отпивает глоток и передает бутылку мне. Делаю глоток. Красные винные духи пускаются в моем животе в пляс, им и невдомек, какая безрадостная тишина царит вокруг.

— И что теперь?..

— Не знаю! — огрызается Джули, не дав Норе даже договорить. — Не знаю. — Она хватает из моих рук бутылку и пьет еще.

Я стою у панорамного окна и смотрю вниз, на крыши и улицы, на микроскопическую пародию на городской рай. Я так устал от этого места, от этих тесных комнат и узких коридоров. Мне нужен воздух.

— Пошли на крышу, — говорю я.

Девушки смотрят на меня.

— Зачем? — спрашивает Джули.

— Потому что… больше некуда. И мне там нравится.

— Ты там никогда не был.

Я смотрю ей в глаза:

— Нет, был.

Долгая пауза.

— Наверх так наверх, — заявляет Нора, неуверенно переводя взгляд с меня на Джули. — По крайней мере, выиграем время… туда они полезут в последнюю очередь.

Джули кивает, все еще не сводя с меня глаз. Мы идем по темным коридорам, и чем дальше, тем менее они предназначены для общественного пользования и тем более техническими становятся помещения. Наконец мы добираемся до лестницы. Сверху на нас льется белый свет.

— Сможешь залезть? — спрашивает Нора. Хватаюсь за холодную стальную перекладину и пробую подтянуться. Руки дрожат, но в остальном никаких проблем. Поднимаюсь еще на ступень и смотрю вниз:

— Да.

Я как будто в сотый раз лезу на онемелых руках к солнечному свету. Меня охватывает безумное, пьянящее чувство — это лучше, чем кататься на эскалаторе. Девушки поднимаются за мной.

Выбираемся через люк на крышу. Гладкие белоснежные щиты сверкают в заходящем солнце. Строительные балки скульптурно изгибаются дугой. Вот и одеяло — немножко отсыревшее и заплесневелое после многих недель под открытым небом, но все на том же месте — красное пятно на белых стальных щитах.

— Боже мой… — шепчет Нора, глядя на то, что творится снаружи. Все вокруг кишит скелетами, их уже в несколько раз больше, чем войск Обороны. Неужели мы что-то не учли? Где-то ошиблись? Мысленно вижу, как они выламывают двери, перемахивают через стены, чтобы убить всех до последнего, и слышу, как злорадствует Гриджо. Мечтатели. Глупые дети. Беззаботно пляшущие ебанашки. Вот ваше счастливое будущее. Ваши сахариновые надежды. Как они вам на вкус, сцеженные из вен всех, кто вам дорог?

Перри! — мысленно взываю я. — Где ты? Что нам делать?

Мой голос отдается эхом, как молитва в темном соборе.

Перри молчит.

Смотрю, как скелеты убивают и пожирают очередного солдата. Отворачиваюсь. Мысленно заглушаю доносящиеся снизу крики, взрывы и сгустки снайперских выстрелов. Заглушаю гул скелетов, обретший уже небывалую мощь и разносящийся практически отовсюду. Заглушаю все — и сажусь на красное одеяло.

Нора ходит туда-сюда и наблюдает за битвой, а Джули медленно подходит ко мне и опускается рядом на одеяло, подтянув колени к груди. Мы сидим и смотрим на горизонт. Отсюда видны горы — синие, как океан. Очень красивые.

— Эта чума… — тихо-тихо говорит Джули. — Это проклятие… Кажется, я знаю, откуда оно взялось.

Над нами плывут полупрозрачные розовые облака, растекшиеся по всему небу тонкой филигранной рябью. Мы щурим глаза в леденящем ветре.

— Никакое это не колдовство, не вирус и не нуклонные лучи. По-моему, все гораздо серьезнее. Мы сами виноваты.

Наши плечи прижаты друг к другу. У нее прохладная кожа. Тепло ее тела будто втягивает голову в панцирь, прячась от злого ветра.

— Мы давили себя веками. Зарывались в жадность, ненависть и все остальные грехи, какие только могли придумать, пока наши души не очутились на самом дне. И это дно мы тоже проскребли… и попали куда-то… во тьму.

Где-то внизу на карнизах курлычут голуби. Вдали на горизонте мелькают скворцы, и им нет никакого дела до краха нашей дурацкой цивилизации.

— Мы сами во всем виноваты. Мы копались в земле, пока не брызнула нефть, и не перекрасила нас в черный цвет, и не обнажила все наши болячки. А теперь сидим в этом засохшем трупе прежнего мира и гнием. И будем гнить, пока не останутся одни кости и жужжание мух.

Крыша под нами дрожит. С низким, гнетущим рокотом вся стальная конструкция приходит в движение, складываясь воедино, закрывая прячущихся внутри людей от мелкой стычки, быстро переросшей в полноценное наступление. Стоит крыше сомкнуться, как от лестницы доносится грохот — кто-то поднимается. Нора выхватывает из сумки пистолет Гриджо и бежит к люку.

— Р, что нам делать? — спрашивает Джули, наконец поднимая на меня глаза. У нее влажные ресницы и дрожит голос, но она не дает воли слезам. — Или мы такие глупые, что нам море по колено? Ты вселил в меня надежду… и вот к чему это привело. По-моему, нас скоро убьют. Что делать будем?

Я смотрю на ее лицо. Вглядываюсь в каждую пору, каждую веснушку, каждый прозрачный волосок. И все слои, что под ними. Плоть и кости, кровь и мозг, вплоть до той непознаваемой силы в глубине, силы жизни, души, пульсирующей в каждой клеточке, склеивающей их — миллионы, — чтобы в итоге получилась она, Джули, полная огня, не просто кусок мяса, а нечто гораздо большее. Кто она такая? Кто? Она — всё. В химии ее тела записана история всей жизни. В боли, счастье и печали, ненависти, дурных привычках, мыслях о Боге, прошлом-настоящем-будущем, в памяти, чувствах, надеждах — в ее разуме сокрыта история вселенной.

— Что делать? — повторяет Джули, зачаровывая меня безбрежными океанами радужек. — Что нам остается?

У меня нет ответа. Но я смотрю на ее лицо, на ее бледные щеки и красные губы, налитые жизнью, нежные, как у младенца, и понимаю, что люблю ее. И если она — это все, может, в этом и заключается ответ.

Притягиваю Джули к себе и целую.

Я притягиваю ее к себе. Я прижимаю ее губы к моим. Она обвивает руками мою шею и сдавливает меня в объятиях. Мы целуемся с открытыми глазами, вглядываясь друг другу в зрачки и сокрытые за ними глубины. Языки пробуют друг друга на вкус, слюна смешивается, Джули прокусывает мою губу и слизывает капельки крови. Во мне пробуждается смерть, антижизнь. Она тянется к сиянию Джули, хочет его замарать. Но я останавливаю тьму, стоит ей коснуться Джули. Хватаю ее за хвост и давлю — и Джули делает то же самое. Мы зажимаем эту тварь между нами и обрушиваемся на нее всей нашей силой, всей нашей яростью. И что-то происходит. Тварь меняется. Она вертится, корчится, выворачивается наизнанку — превращается. Превращается во что-то новое. Меня пронизывает смесь исступленного восторга и боли, мы отпускаем друг друга и падаем, хватая ртами воздух. Мои глаза терзает какая-то резкая, скручивающаяся боль. Я смотрю на Джули — ее радужки мерцают. Волоконца дрожат и меняют свой цвет. Ярко-голубой наливается свинцово-серым, который нерешительно дрожит, мерцает — и вдруг вспыхивает золотом.