Гейл Форман - Куда она ушла

- Наверное, средняя школа — это действительно древняя история, — добавляет она.

Древняя история? Ты действительно относишь нас к куче тупых школьных романов? И если это так, какого черта я не могу сделать то же самое?

- Ага, ну мы с тобой, мы как MTV и Lifetime (*телеканал для женщин), — говорю я как можно веселее. — Другими словами, приманка для акул.

Она вздыхает.

— Что ж, думаю, даже акулам нужна еда.

— И как это понимать?

- Ну, просто, я не очень-то хочу выносить историю своей семьи на публику, но если это та цена, чтобы ты мог заниматься любимым делом, я готова ее заплатить.

И опять туда же. Я хотел бы верить в идею, что музыка достойна всех усилий. Но я не верю. Я даже не уверен, что когда-либо верил. Это не музыка заставляет меня просыпаться каждый день и делать еще один вдох. Я отворачиваюсь от нее к темной воде под мостом.

- Что, если это не твое любимое дело? — Говорю я негромко, но мой голос заглушают ветер и машины. По крайней мере, я сказал это вслух. Для меня это уже много.

Мне нужна сигарета. Я прислоняюсь к перилам и смотрю в сторону трех мостов, расположенных в жилых кварталах. Миа встает рядом, пока я вожусь с зажигалкой.

- Тебе стоит бросить, — говорит она, нежно дотрагиваясь до моего плеча.

На секунду я думаю, что она имеет в виду группу. Будто она слышала, что я только что сказал, и говорит мне уйти из «Shooting Star», оставить вообще всю музыкальную индустрию. Я все время жду, что кто-нибудь посоветует мне бросить музыкальный бизнес, но никто этого не делает. Тогда я вспоминаю, как она сказала мне то же самое чуть раньше, когда сломала сигарету.

- Это не так просто, — говорю я.

- Чушь, — самодовольно заявляет Миа, моментально напомнив свою маму, Кэт, которая носила свою уверенность как потрепанный кожаный жакет и могла одним словом заставить менеджера группы покраснеть. — Бросать не трудно. Решить бросить — трудно. Если ты примешь такое решение, остальное будет легко.

- Правда? Так же было, когда ты бросила меня?

И вот так, даже не подумав, не проговорив это сначала в своей голове, не споря с самим собой сутками, я просто сказал это.

- Итак, — говорит она, как бы обращаясь к слушателям под мостом. — Он, наконец, сказал это.

- А не должен был? Я должен был просто забыть всю эту ночь, не обсудив то, что ты сделала?

- Нет, — говорит она мягко.

- Так, почему? Почему ты ушла? Из-за голосов?

Она качает головой.

— Дело не в голосах.

- Тогда, в чем? Что это было? — Я слышу отчаяние в собственном голосе.

- Много было причин. Например, то, что ты сам не свой рядом со мной.

- О чем ты говоришь?

- Ты перестал со мной разговаривать.

- Это смешно, Миа. Я говорил с тобой все время!

- Ты говорил со мной, но на самом деле нет. Я же видела все эти двухсторонние разговоры. То, что ты хотел сказать. И то, что в действительности произносил.

Я вспоминаю обо всех двояких разговорах, что я веду. Со всеми. Когда это началось?

- Ну, ты не такой уж простой собеседник, — возражаю я. — Что бы я ни сказал, все было неправильным.

Она смотрит на меня с печальной улыбкой.

- Знаю. Дело не только в тебе. Это ты и я. Дело в нас.

Я просто качаю головой.

— Не правда.

— Правда. Но не переживай. Все ходили на цыпочках передо мной. Но мне было больно оттого, что ты не мог быть собой в моем присутствии. В смысле, ты едва касался меня.

И как бы в подтверждение этому она кладет два пальца мне на запястье. Если бы из-под них с шипением вырвались облачка дыма, и отпечатки клеймом остались бы на моей коже, я бы ни капли не удивился. Мне пришлось одернуть руку, чтобы сохранить равновесие.

- Ты приходила в себя, — был мой жалкий ответ. — И насколько я помню, когда мы все-таки попробовали, у тебя чуть истерика не случилась.

- Один раз, — говорит она. — Один раз.

- Я просто хотел, чтобы ты была в порядке. Я просто хотел помочь тебе. Я бы сделал все, что угодно.

Она опускает голову вниз.

- Да, я знаю. Ты хотел спасти меня.

- Черт, Миа. Ты говоришь так, как будто это ужасно.

Она смотрит на меня. В ее глазах все еще читается сочувствие, но есть что-то еще: жестокость. От этого мой гнев становится страхом.

- Ты был так занят моим спасением, что оставил меня в полном одиночестве, — говорит она. — Я знаю, ты пытался помочь, но иногда мне казалось, что ты отталкиваешь меня, скрываешь что-то от меня для моего же блага и делаешь из меня еще большую жертву. Эрнесто говорит, что благие намерения людей могут привести к тому, что мы оказываемся в тесных коробках, похожих на гроб.

— Эрнесто? Что, черт возьми, он знает об этом?

Пальцем ноги Миа исследует щель между досками мостового настила.

— Вообще-то, много. Его родителей убили, когда ему было восемь. Его растили бабушка с дедушкой.

Я знаю, что должен испытывать сострадание. Но на меня нахлынула ярость.

— Это какой-то клуб? — Спрашиваю я, мой голос надламывается. — Клуб, убитых горем, в который я не могу вступить?

Я жду, что она скажет «нет». Или что я тоже член этого клуба. В конце концов, я тоже их потерял. Хотя даже тогда между нами была большая разница, как будто какой-то барьер. Вот чего никогда не ожидаешь от горя — что это тоже соревнование. И неважно, как близки они были для меня, неважно, как люди сочувствовали мне, Денни, Кэт и Тедди не были моей семьей. И отчего-то эта незначительная деталь оказалась важна.

Очевидно, до сих пор ничего не изменилось. Потому что Миа останавливается и обдумывает мой вопрос.

— Может, и не клуб, убитых горем. А клуб виноватых. Тех, кого оставили.

О, не рассказывай мне о вине! От этого моя кровь закипает. И сейчас, на мосту, я чувствую, как подступают слезы. Единственный способ сдержать их — это найти одолевающий меня гнев и засунуть его подальше.

— Ты могла хотя бы сказать мне, — говорю я, срываясь до крика. — Вместо того, чтобы бросать меня, как игрушку на одну ночь, ты могла хотя бы ради приличия расстаться со мной правильно, а не оставлять в смятении на три года.

- Я не планировала это, — говорит она, ее голос тоже повышается. — Я садилась на тот самолет и не думала, что мы расстанемся. Ты был всем для меня. Несмотря на то, что это происходило, я не верила в это. Но так случилось. Находиться здесь, вдалеке от тебя, было настолько легче, что я даже не ожидала. Я и не думала, что моя жизнь еще может быть такой. Я испытала огромное облегчение.

Я думаю обо всех девушках, которых я не хотел видеть. Когда пропадали их запахи и голоса, я делал глубокий выдох. Большую часть времени даже Брин попадает под эту категорию. Чувствовала ли Миа то же самое в мое отсутствие?

- Я собиралась сказать тебе, — продолжает она, теперь ее слова были беспорядочны, — но сначала я была растеряна. Я даже не понимала, что случилось, только то, что без тебя мне было лучше, и как бы я смогла объяснить это тебе? Потом время шло, ты не звонил. И когда ты не стал добиваться объяснений, мне показалось, что ты, ты единственный из всех людей, ты понял меня. Знаю, я была трусихой. Но я думала… — Миа сбивается на секунду, но потом берет себя в руки. — Думала, что ты позволил мне это. Что ты все понял. В смысле, так мне казалось. Ты написал: «Она говорит, что должна выбрать: «я или ты». Она остается жить». Я не знаю. Когда я услышала «Рулетку», подумала, что ты все понял. Что ты злишься, но все знаешь. Я должна была выбрать себя.