Мэгги Стивотер - Жестокие игры

Моя голова дергается, когда Джозеф тянет меня за связанные в хвост волосы. Я резко оборачиваюсь, уперев руки в бока. Он одаряет меня чересчур широкой улыбкой. На лбу у него прыщи, сразу под линией волос. А губы сложены так, словно он восклицает: «У-ух! », восторгаясь тем, что я на него смотрю.

Я пытаюсь придумать что-нибудь остроумное, но ощущаю только раздражение от того, что кажущееся смешным такому вот одиннадцатилетнему сопляку, продолжает смешить и особу семнадцати лет. И потому лишь яростно бросаю:

— Сегодня мне не до тебя, Джозеф Берингер!

Это и всегда правда, но сегодняшним вечером в особенности. Дело в том, что я вроде как должна записаться на бега в качестве участника. Видя, как я спешу в Скармаут, Финн любезно предложил покормить Дав за меня. Когда я уходила, он заглядывал в кормушку с таким видом, как будто перед ним было самое сложное изобретение, какое он только видывал в жизни.

За моей спиной Джозеф снова твердит о том, что мне давно пора спать, — он всегда повторяет одно и то же до тошноты, — и я просто не слушаю его, спеша добраться до Грэттонов, до лавки мясника. Я поглядываю на прохожих; отчасти это уже туристы, и я вспоминаю о том, как мама повторяла, что нам просто необходимы бега, ведь без них остров бы просто вымер.

Ну, этим вечером остров уж точно жив.

У Грэттона ужасно шумно, люди выплескиваются на улицу. Мне приходится проталкивался к двери. Я бы не сказала, что жители Скармаута сплошь грубияны, просто от пива мужчины глохнут. Внутри все жужжит и гудит. Потолок, выставивший напоказ все свои балки, нависает низко над головой.Я никогда не видела здесь такого сборища. Но впрочем, есть смысл в том, что именно лавка мясника должна быть чем-то вроде неофициального клуба для участников бегов, ведь именно здесь наездники получают мясо для водяных лошадей.

Все, кроме меня.

Прямо перед собой,у противоположной стены, я вижу Томаса Грэттона, он что-то кричит кому-то в ухо. Его жена,Пег, стоит за прилавком, улыбаясь и болтая, и вее руке — кусок мела. Возможно, Томас и является владельцем лавки, но, как говорил папа, по-настоящему всем тут заправляет Пег. Все мужчины в Скармауте влюблены в Пег. Папа говорил, это потому, что мужчины знают: Пег могла бы аккуратненько вырезать их сердца, и это их привлекает. Конечно, дело не в ее внешности. Я слышала, как Гэйб однажды сказал, что видал грудь и побольше. Наверное, это действительно так, но я помню, как меня задели эти слова. Неужели достоинства девушки определяются только размерами ее груди?

Я пристраиваюсь в хвост очереди людей, которые дожидаются, пока Пег запишет их имена на грифельной доске. Я стою за мужчиной в тускло-синей куртке и шляпе, и у него такая огромная спина, что я за ней ничего не вижу. Я чувствую себя младенцем, случайно попавшим в комнату, где в стены вбиты мясные крюки. Томас Грэттон ревет на толпу, требуя прекратить курение в лавке, а мужчины с хохотом орут что-то в ответ.

Меня охватывает неуверенность, как будто мне не полагается стоять в этой очереди. Мне кажется, что все на меня смотрят. Я слышу, как у прилавка мужчины делают ставки. Может, я ошибаюсь и все это не имеет отношения к записи на бега? Может, они даже не позволят мне записаться с моей Дав. Единственный плюс в этой ситуации — то, что я оторвалась от Джозефа Берингера.

Я делаю шаг в сторону, чтобы гигантская спина стоящего передо мной мужчины не мешала мне, и снова читаю то, что написано мелом на доске. В ее верхней части два заголовка: «Жокеи» и справа — «Кабилл-ушти». Рядом со словом «жокеи» кто-то написал маленькими буквами: «Мясо». А под всем этим — небольшое пустое пространство, и дальше уже идет список имен. Записей куда больше в графе «Жокеи», чем в графе «Кабилл-ушти». Мне хочется спросить человека-гору передо мной, почему это так. И я гадаю, знает ли это Джозеф. И еще думаю, вернулся ли Гэйб домой. И сумел ли Финн сообразить, что делать с кормушкой. Вот только я ни на чем не могу сосредоточиться надолго.

А потом я вижу его. Темноволосый парень, как будто сделанный из одних только углов. Он стоит в очереди к прилавку, молча и неподвижно, и на нем черно-синяя куртка, а руки сложены на груди. Он кажется диким и совершенно неуместным в этой лавке; у него язвительное выражение лица, воротник поднят, волосы растрепаны. Он ни на кого не смотрит и ни от кого не отворачивается; он просто стоит, уставившись в пол, и его мысли явно где- то далеко от лавки мясника. Все остальные сбиваются в кучки, суетятся, толкаются, но никто не подходит к нему, хотя вроде бы никто и не старается его избегать. Он просто как будто в каком-то другом месте, не там, где все прочие.

— Ох, Пак Конноли! — говорит кто-то за моей спиной.

Я оборачиваюсь и вижу какого-то старика, он не стоит в очереди, а просто рассматривает, кто тут есть. Вроде бы его зовут Рейли, или Турбер… или еще как-то. Я признаю в нем старого друга моего отца, одного из тех, кто вообще-то был достаточно давно знаком с ним, чтобы обзавестись каким-то именем, только мне незачем было его знать. Он сухопар и морщинист, и борозды на его лице такие глубокие, что в них запросто могли бы устроить свои гнезда чайки;

— Что ты здесь делаешь ночью?

— Лезу не в свое дело, — отвечаю я, потому что это такой ответ, с которым трудно поспорить.

Я снова смотрю на молодого человека у прилавка. Он как раз поворачивается, я вижу его профиль и вдруг понимаю, что видела его на пляже: он сидел на красном жеребце. И что-то в выражении его лица и в растрепанных волосах заставляет мое сердце несколько раз громко стукнуть.

— Пак Конноли! — говорит старик. — Не надо так на него таращиться.

Я заинтересовываюсь еще больше,

— А кто это?

— Господи, да это же Шон Кендрик! — отвечает старик, и я вскидываю брови, смутно припоминая это имя. Как обрывок истории, которую нам несколько раз рассказывали в школе, но которую незачем было запоминать, — Никто лучше его не знает лошадей. Он участвует в бегах каждый год. Вот только он одной ногой стоит на суше, а другой — в море. Так что держись от него подальше.

— Конечно, — киваю я, хотя на самом деле в этот момент представления не имею, где именно буду держаться.

Я снова смотрю на юношу, привлеченная его именем. Шон Кендрик.

Он как раз делает шаг к прилавку, и Пег широко улыбается ему — слишком широко, кажется мне. Я не слышу, что она ему говорит, но не могу отвести глаз от Шона, наблюдая за тем, как он слегка наклоняется к Пег и его руки начинают двигаться, словно бы подчеркивая короткими жестами произносимые слова. Он поднимает два пальца, потом прижимает их к поверхности прилавка и дважды постукивает, как будто что-то считая. И первым делом я вижу: он точно не влюблен в Пег Грэттон. Я гадаю, потому ли это, что он не знает о способности этой женщины аккуратно вырезать его сердце, или это знание просто не произвело на него впечатления.