Элизабет Нокс - Искушение винодела

Три дня Аврора провела в постели, пищу принимала там же, закутавшись в шаль из овечьей шерсти, перечитывала любимые романы. Взялась даже за Библию, но вскорости оставила, поспешив выбросить из головы ее стихи.

Одевшись, баронесса вышла на улицу. Десять лет назад она сохранила пол-акра чистой земли, часть фруктового сада позади огорода. Велела выкорчевать вишневые деревья, поставив на их месте решетку, ныне увитую виноградной лозой: зелень оплетала расставленные на равном расстоянии друг от друга колонны двенадцати футов высотой. В те месяцы, когда лоза имела листья, площадка напоминала комнату — тускло освещенную зеленую комнату, где пол покрывает опавшая листва, где скачут и поклевывают землю птицы, где гуляет ветер… тишайшее место во всей усадьбе.

На ходу Аврора попробовала пошевелить рукой. Получалось едва ли, мышцы и сухожилия на груди будто одеревенели, а кровь в жилах потекла в обратную сторону.

Аврора подумала о сыне, о том, что никак не может оставить его, просто не имеет права покинуть. Здоровье Поля всегда вызывало у матери опасения, не унаследовал бы сын болезни отца. Всю жизнь Поль казался Авроре раскаленным угольком, который предстояло держать голой рукой.

Аврора еще немного подвигала рукой — не разучиться бы ею пользоваться. Она знала, что болезнь в скором времени заставит отпустить сына от себя, подобно всевластному судье, уже возложившему руки на плечи ей, обреченной.

Аврора прошла между колонн. Впереди, словно убегая, но не теряя женщину из виду, скакали дрозды. Баронесса вышла на середину крытой территории, осмотрела пересекающиеся дорожки, вгляделась в солнечный свет в конце каждой из них.

Кто не станет говорить о Небе, кому можно довериться? Мужу, Анри. Он обо всем позаботится:

о лекарствах, хирургах, сиделках. О похоронах. Он позаботится о дальнейшем образовании Поля, сумеет распорядиться имением, а заодно — для Поля же — будет приглядывать за ярмаркой невест. Аврора во всем могла положиться на супруга.

Она знала, что умрет. Знала прекрасно.

Если бы Аврора оставила Поля на краю солнечного луга, глядя, как он уходит от нее в темный лес, если б она поверила — поверила, будто у нее вырастут крылья и можно будет перелететь на другой конец чащи и там встретить изменившегося сына, иссушенного скорбью, утомленного жаждой, то какая от этого польза? Какая польза от веры, когда не сможешь вести сына за руку хотя бы в начале взрослой жизни, помогать вставать на ноги после первых падений? Забудь о Небесах. Мать и сын расстанутся в страхе, оба, как когда Аврора рассталась с супругом. (Отец Поля в ярости следил, как утекает из него жизнь во время последнего кровохарканья.)

Аврора читала труды философов, поэтов, романистов, рассуждавших о смерти как о пристанище, куда приходишь по окончании жизни, или, само собой, как о событии. Сама же Аврора готовилась воспринять смерть как ее познание, остальное было чередой потерь, скользкой кровью на руках, горем, которого она хлебнула немало. Познание смерти засело у Авроры в мозгу, словно пуля, где-то чуть выше глаз. Заставляло смотреть поверх окружения — за пределы виноградных листьев, осененных сверкающими лучами солнца, смотреть сквозь дырочку в пробитом смертью, чернотой — посреди белого дня — разуме.

Аврора разослала письма мужу, золовке и далеким друзьям. В послании к сестре покойного мужа она просила единственно подготовить Поля. В отношении друзей обозначила позицию: сдержанно и практично — решила оставить по себе исключительно добрую память любящего друга, за которым не осталось долгов.

Собрану Аврора писать не стала. С ним она переговорила лично.

Когда с делами было покончено, Собран налил Авроре бокал кюве. Жодо-Кальман теперь производили шампанское — виноград присылал зять из Шалона-на-Соне. Это было хорошее белое вино, правда очень сухое.

— Он в себя не верит, — посмеиваясь, сказал Собран. — И совершенно не стесняется того, что передал дела тестю.

— А если еще учесть, что я вам передала половину своей власти… — Аврора забавлялась. — Вы теперь занимаетесь вином по всей провинции.

— И в мою честь изваяют статую, — пошутил Собран, погрузив нос в бокал.

— В виде кролика.

— Аврора!

Она рассмеялась, довольная его реакцией, затем сказала:

— Зимой я вернусь сюда — с Анри или без него.

Они снова замолчали. Аврора разглядывала струю пузырьков, поднимающуюся со дна. Потом просто начала спрашивать:

— На поле боя вы наверняка слышали, как раненые зовут матерей? Они звали родных матерей? Или же сверхъестественную мать вроде Богородицы?

— Не знаю. Сам не звал. Она еще жила с семьей, пока я был в армии. Я вспоминал ее такой, какой запомнил. И не на поле боя. К тому же меня ни разу тяжело не ранило. Единственный раз, когда я был близок к смерти, — это когда я чуть не замерз, когда казалось, будто мне явился…

От Авроры не укрылось, что вдруг Собран стал тщательнее подбирать слова. Его слова и мысли разделились, стали как кормчий и впередсмотрящий, и последние говорили первым, куда рулить.

— Мне будто явился ангел. Но на деле я увидел придорожную церквушку. Мама преставилась за год до того, как умерла Николетта. Слава богу, она не переживала этого горя. Внезапно заболела, слегла, две недели не вставала с постели, парализованная, не могла говорить, что поначалу ее очень злило. Леона не было рядом, и мама из-за этого печалилась, однако потом как бы отстранилась от всего. Не стала безразличной, нет, просто обрела мир. Лучшей смерти я в жизни не видел.

— Вашу маму мне увидеть не довелось, я ведь переехала сюда уже после того, как вы потеряли дочь. Первое, что я узнала, — это то, что у вас с Селестой умер ребенок от скарлатины.

— Почему вы запомнили это? От скарлатины в тот год дети умерли и в других семьях: два младенца, один четырехлетка и еще девочка тринадцати лет. Единственная причина, по которой я забыл точные имена младенцев, — это потому, что точно так потом нарекли других детей. Новорожденные воскресили мертвых и выросли. Девочку звали Жанна. Старшая у четы Гарвей.

— Почему мне рассказали о вашей дочери? Когда умер мой муж, нашлись те, кому не терпелось указать мне на других членов этого тайного братства переживших недавнюю потерю. Вы носили черную нарукавную повязку. Помню, как однажды вы запрягали лошадь в телегу, груженную пустыми бочками. Сбросили сюртук, сняв с его рукава повязку, закатали рукав рубашки, снова надев повязку повыше локтя. Вы обращались с ней бережно, будто знали, что за вами все наблюдают — а все за вами наблюдали. Дядя был высокого мнения о вас и говорил — в упрек остальным, я думаю: «Свое горе Собран Жодо чувствует».

— Какая память, Аврора! Да вы знаете меня лучше любого из моих детей.