Татьяна Корсакова - Самая темная ночь

…Темнота укутывала меня со всех сторон, то дышала жаром, то холодила февральской стужей, проливалась в горло полынной горечью, терзала, не давала покоя.

Когда я в следующий раз разлепил веки, над головой моей не было неба. Над ней медленно колыхались пуки засушенных трав. Лежать было покойно и почти не больно, только дышалось отчего-то тяжело, со свистом.

— Очнулся, барчонок? — Голос слышен, но хозяина голоса не видать. — А я уже думал, что не получится у меня с тобой ничего. Который день в беспамятстве между небом и землей.

Я хотел спросить, где я, поблагодарить за спасение, но вместо слов из горла вырвался клекот, в бок словно вонзилась раскаленная кочерга.

— На-ка выпей! — Рука, грубая, заскорузлая, а в ней — дымящаяся чашка. — Ты пей, барчонок. Не бойся, не отравлю.

Я выпил, поморщился от знакомой горечи, прикрыл глаза. Хотел только передохнуть, но тотчас провалился в сон.

В следующий раз я увидел не только засушенную траву, заскорузлую руку и глиняную чашку. В следующий раз я увидел лицо своего спасителя. Густые седые волосы, борода до самых глаз. Лешак…

Он почти не разговаривал со мной в те дни. Отпаивал отварами, менял повязки, проверял, надежно ли примотаны к поломанной ноге полосы бересты, иногда шептал что-то на непонятном языке. Я тоже молчал. Волчья яма научила меня терпению.

Лешак заговорил, только когда я уже мог сидеть в кровати.

— Рассказывай, барчонок, — велел он, придвигая поближе колченогий табурет.

— Меня Андреем звать. — Отчего-то в тот момент мне казалось это важным.

— Ну, Андреем так Андреем. — Лешак пожал плечами и, кажется, улыбнулся в усы. А ведь он был совсем еще не старым, не старше отца. Стариком мужчина казался из-за бороды и ранней седины. — Как ты в волчью яму угодил?

Я рассказал ему все как есть, без утайки, и только потом отважился спросить про брата.

— Жив. — Лицо Лешака потемнело, а в глазах появился недобрый блеск. — А вот тебя за живого уже никто не держит. Понесло тебя со страху в волчий лес, там ям этих тьма.

Игнат жив! А больше мне ничего и не надо.

— Тебя в лесу искали, в реке. Решили, что утонул. А ты вишь, какой живучий оказался! Я и не верил, что выживешь. — Лешак коснулся моей обернутой берестой ноги. — Заживает хорошо, только все равно хромать будешь.

— А ты? Почему не сказал никому, что я жив?

— Говорил же, не верил, что выживешь. А теперь-то уж чего? Вот встанешь на ноги, сам все и расскажешь.

Когда я в первый раз вышел из избы Лешака, в лесу уже лежал снег, и от этого все вокруг было белым-бело.

— На-ка! — Лешак набросил мне на плечи тулуп, сунул в руки посох. — Не хочу я тебя по новой лечить, неугомонного. Подыши чуток и возвращайся. Рано тебе еще моционы устраивать.

А он оказался совсем не злым, не таким, каким показался в тот, самый первый раз. Не злым и не глупым. Слишком не глупым для необразованного мужика. В его избе были книги: старые, написанные на латыни, и новые, печатные, такие же, как в библиотеке отца. Ему нравилось читать по вечерам, лицо его в эти моменты становилось безмятежным и радостным. Одним таким вечером я и спросил, откуда он знал мою маму.

Лешак долго молчал, смотрел на пламя свечи. Я уже решил, что не ответит.

— Дружили мы с ней, с младенчества вместе росли. Я ей как брат был, а она мне… — Он опять замолчал, и это его мучительное молчание сказало мне больше слов. — Замуж ее отдали за твоего отца. Не нужно было, но сделанного не воротишь. Она ко мне первому пришла, рассказать про сватовство, светилась вся от счастья. А я глупый. Молодые всегда глупые. Уехал, чтобы не видеть, не мешать, не мучиться. Считай, сбежал. Вот сейчас думаю, может, если бы остался, по-другому бы все вышло…

Свеча потрескивала, вспыхивала огнем, отбрасывая на задумчивое лицо Лешака беспокойные тени.

Он любил мою маму, этот странный мужик. Да и мужик ли? Речь у него грамотная, библиотека вон. Кормилица сказала, знахарь…

— Ты доктором был? — Догадка опалила, точно огнем.

— А какая теперь разница, барчонок? — Лешак резко встал, отошел к окну, сказал, не глядя в мою сторону: — Ты очень на нее похож. Те же глаза, та же улыбка. Если бы не был так похож, не знаю… — Он не договорил, но я и так все понял. Матушка меня спасла, руками Лешака вытащила из волчьей ямы.

— Ты про опасность что-то говорил. — Я подбросил в печь березовых поленьев. — Когда к нам в дом приходил.

— А тебе мало опасности? — Лешак обернулся, лицо его озарилось недобрым светом. — Сколько раз ты по краю ходил?

Сколько раз?.. В горло будто хлынула холодная речная вода. И бок заныл…

— Смерть за тобой тенью ходит. Человек к тени быстро привыкает, перестает бояться. А ты бойся, Андрей! Страх — твой наипервейший помощник. И на тень оглядываться не забывай. Глядишь, и поймешь что-то для себя.

Я не понял. Когда Лешак говорил вот так, загадками, я ничего не понимал, но, странное дело, верил каждому его слову и на собственную тень нет-нет да и оглядывался.

Он отпустил меня к Рождеству. Вывел из леса на опушку, обнял тепло, по-отцовски.

— Дальше ты уже сам, Андрей. И помни, что я тебе говорил про тень. Оглядывайся, присматривайся.

— Спасибо. — На глаза навернулись непрошеные слезы.

— Иди уж! — Лешак нахмурился. — Дорогу ты ко мне знаешь. Понадоблюсь — приходи.

Он еще долго стоял на опушке, провожая меня взглядом. Загадочный отшельник, знахарь, мой второй отец…

В родимый дом я вошел неузнанный. Стариковский посох, хромота, чужая одежда, заросшее бородой чужое лицо.

В людской не было никого, кроме кормилицы. Сухонькая, седая, она, казалось, постарела на десяток лет.

— Ну, здравствуй! — Ноги вдруг перестали слушаться, я обессиленно опустился на лавку.

Женщина всматривалась в мое лицо выцветшими, подслеповатыми глазами, а потом с всхлипом бросилась на шею. Узнала!

Отец тоже узнал меня не сразу. Сжал в крепких объятьях, отстранился так же, как и кормилица, всматриваясь в мое лицо.

— Живой, — не сказал, а выдохнул. — Живой, слава тебе, Господи…

Он тоже изменился. Наверное, мое долгое отсутствие, моя мнимая смерть подрубили внутри у него какую-то важную подпорку, то, на чем некогда держалась его богатырская сила. Силы больше не осталось, на ее место пришла детская растерянность. Отец расспрашивал меня, заглядывал в лицо, слушал, кивая в такт каждому слову, то хмурился, то улыбался, требуя от прислуги сразу же и накрыть на стол, и вишневой наливочки, и баньки. Даже известие о том, кто стал моим спасителем, он, кажется, принял без прежней, нетерпимости.