Диэр Кусуриури - Край Ветров: некроманс

— Обездвижить и съесть. Навсегда заточить в свои сны. Притянуть и раздеть до кости, и разбить скорлупу об нож двадцать первой весны. Черепицей об дождь. Светом солнечным в недра зрачка, пятерней в перепутье волос, в глубину механизма, плавно и до щелчка…

Слова звучали на удивление разборчиво. Едва слышимое эхо пыталось исковеркать звуки, но отчего-то с этим не справлялось.

— Да что же это такое-то! — возмутился я, откладывая в сторону чужой блокнот с записями. — Чем он вообще думает?.. Мне даже боязно до конца это читать. Не засну же. А я ведь просил на ту мелодию что-то хорошее придумать, доброе, про дождь, а это что?.. «Раздеть до кости»? Ладно… никакой тоски! Чай! С сахаром.

Не знаю, когда я успел обзавестись привычкой болтать сам с собой. Время от времени я пытался завести друзей. Ну, у меня уже было три кота, была (когда-то давно) собака, когда-то (давным-давно) у меня даже была любовь, большая, и, как водится, чистая (тоже штуки три), — но что-то все не складывалось у нас ни с котами, ни с собакой, ни… м-да. Себе подобных я вообще никогда не видел.

В общем, на тот момент у меня имелось вдоволь свободного времени, уютный обставленный подвал, несколько милых сердцу стареньких струнных инструментов и ощущение тотальной бесцельности бытия, которое, впрочем, было вполне терпимым и даже, порою, обнаруживало некоторый шарм. От бесцельности оного существования я избавлялся, как мог, заливая чаем, заедая сластями и овощными салатиками, отвлекаясь порою на подработку того или иного толка, обычно бумажную, на дому, но иногда и с выходом в свет. Кем я только ни работал к тому времени: и продавцом, и репетитором, и вычиткой текстов занимался, и грузчиком был, и дворником, и почтальоном. Но вот тебе на — штиль, затишье. Работы нет никакой. Жизнь как будто бы притормозила, замерла — то ли готовая совсем остановиться, то ли в ожидании чего-то особенного, не простого. Но, что уж там, мне в этом уютном безвременье нравится. Можно жить себе, не спеша, смотреть плохое кино, слушать проникновенную музыку и читать бестолковые приключенческие романы. Что правда, все эти бессвязные приключения и, порою, весьма надуманные драмы, живущие на белых мелованных страницах (напротив, прекрасных — от уголков и до самой линии сгиба), выставляют мое нынешнее блеклое существование не в самом выгодном свете.

Впрочем, все это — пустое, и не трогает меня особо. Меня вообще ничто особо не трогает, — даже тот факт, что такие настроения являются типичными признаками не менее типичной апатической депрессии.

Я удобно умостился в кресле, поставил чашку на столик рядом, открыл поваренную книгу на тридцать шестой странице и хотел, было, начать читать.

Ухо дернулось, слегка поворачиваясь само и поворачивая за собой голову. Я втянул воздух.

Человеческий запах ни с чем не спутаешь. Будь то полуразумный обитатель помоек Федор Корявый, друг и идейный наставитель местных троллей, или Виталий Сергеевич, несменный инспектор нашего района. Помню-помню, как он впервые заглянул ко мне: худенький мальчишка с форменной сумкой через плечо… глаза печальные, очки большие, квадратные, но вид решительный невообразимо. Сколько ж лет с тех пор прошло? Память снова подводит меня и точно сказать вряд ли получится. Время — это что-то такое непонятное, странное. Мое время движется причудливо и рвано, как сироп или размешиваемый суп в кастрюле. Оно то стоит, булькает, не меняется, то кружит водоворотом, быстрое и беспощадное, и меняет все вокруг… и даже меня, наверное. Хоть сам я, признаюсь, и не сторонник перемен.

Собственно, я отвлекся. Но факт остается фактом. Кто-то переступил порог моего теплого, уютного подвала. Кто-то идет по коридору, рвет паутину, пугает мышей, обыкновенных и летучих. Кому-то не сидится дома. Кто-то настолько отчаян или настолько смел (а значит, и глуп!), что идет ко мне, несмотря на зов своего сердца, которое уже наверняка из груди выпрыгивает и орет благим матом, мол, валить отсюда надо, и поскорее!

Нет, мне, конечно же, интересно, кто это и зачем. Но лишних волнений, все же, не хочется. Такое вот несовпадение. Ну, что ж… ладно. Совместим неприятное с бесполезным.

Со вздохом захлопнув книгу, я убрал в шкаф вазочку с печеньем. Потом сдуру вылакал весь чай одним махом, за что поплатился легким ожогом языка, гортани и всего прилагающегося.

Затем я размял пальцы на руках. И «выпустил когти».

Подыскал угол потемнее и стал дожидаться гостя. А там — по обстоятельствам.

— Эй, дома кто есть? — мальчишеский голосок прозвучал неуверенно. — Есть дома кто? Тук-тук…

Рома Заболотницкий несмело вошел внутрь помещения, полутемного, пронизанного ароматами степных трав, сладко-горьким запахом жженого сахара и чего-то еще, один Потерянный ведает, чего именно. На мальчика сразу же дунуло уютом: вот диванчик, на нем вышитые гладью подушки с бахромой, вот картина на стене, а на ней лужайка и ручей, вот плита в углу и мойка, а там шкафчик с посудой, разной, совершенно непохожей, и кажется даже, что слово «сервиз» владельцу шкафчика не знакомо в принципе или противно по сути. Да, каждая кружка — отдельная песня, как и стопка тарелок рядышком, на столе. Еще там была кое-какая мебель и дверь в другую комнату, закрытая и завешанная бордовой бархатной шторкой.

Ромка был здесь впервые, и только ему одному известно, чего стоило добраться сюда.

По мальчишеской легенде, место это было гиблое, опасное и ничего хорошего глупцу, сунувшемуся в подвал четырнадцатого дома, не светило. Женька белобрысый, из соседнего двора, говорил, что на востоке цифра «четыре» считается пророчащей смерть, ну и, соответственно, четырнадцать — это вообще, страшное дело. А уж в совокупности с другими слухами о жильце подвального помещения четырнадцатого дома… Словом, если бы не острая надобность, Ромка бы сюда ни в жизнь не пошел.

— Мне бы с Зубоскалом поговорить, — протянул он, ощущая себя кромешным дураком. Ну, кто с таким именем может жить в таком-то месте? Тут вон, занавески на окошках, что жмутся к потолку, все, как одна, в розочку; шифоньер уставлен статуэтками котят, поросят и феечек. — Меня начальник Департамента Исключительных Дел сюда послал.

Где-то скрипнула половица.

Ромка стремглав обернулся, — и все-таки успел заметить краем глаза движение. Сглотнул.

Сделал пару шагов внутрь комнаты, оглядывая уютную обстановку. Заметил крошки от печенья на столе и серебристую обертку от конфеты.