Карин Эссекс - Похищение Афины

Я знаю Париж, Мэри, мне знакомы его соблазны. Этот город, как и его обитатели, особенно те негодяи, которые преследуют невинных женщин, может толкнуть на скользкий путь. Меня информировали о том, что ты постоянно бываешь в опере. Я не упрекаю тебя в желании развлечься, но, видит бог, как это странно в нашем положении. Твое поведение ранит меня сильнее, чем моя неволя. И я откровенно поражаюсь как тому, что ты, оставшись в одиночестве, принимаешь у себя мужчину, пребывая с ним наедине в номере гостиницы, так и тому, что вас часто видят вместе. Меня поражает, что ты совершаешь прогулки в обществе человека, который не является твоим мужем. Я шокирован, что ты допускаешь его в наше с тобой личное жилище. Все рассказывают, будто видят тебя постоянно в обществе мужчин и никогда в компании женщин. Не стану сообщать всего, что дошло до моего сведения. Ты не поверишь, сколь многое мне стало известно о твоем поведении за время, протекшее после твоего отъезда.

Мэри была поражена в самое сердце и немедленно написала ответ. Все те мужчины, в обществе которых ее видят, это люди, имеющие возможность содействовать освобождению мужа. Если Элджину известна хоть одна женщина, которая может быть им полезна наряду с Талейраном или Наполеоном, пусть он напишет, и Мэри немедленно станет общаться с ней.

Что же касается мистера Фергюсона, которого ты готов обвинить в недостойном поведении, то скажу, что ни ты, ни я никогда не имели столь преданного друга. По отношению ко мне, не знавшей братской любви, он ведет себя как лучший из братьев.

Месяцы упорных усилий, предпринятых Мэри, привели к тому, что Наполеон согласился освободить Элджина из лурдской темницы с условием, что он останется в городе По, где будет находиться под постоянным наблюдением. Наполеон сообщил Мэри об этом в кратком послании, выражая сожаление о том, что вынужден держать мужа вдали от нее, но уверяя, что не может позволить последнему свободно разгуливать по Парижу.

Элджин тут же приказал Мэри приехать.

Так как Бонапарт считает необходимым держать меня в одной из провинций, тебе следует немедленно присоединиться ко мне. Это единственный вариант, который допускают рамки приличий. Я располагаю относительной свободой и надеюсь жить в лоне своей семьи, пусть и не в столице. Тебе следует забыть о флиртах и прекратить болтаться по городу: пора наконец подумать о моем положении. Так как я уже освобожден, у тебя нет оснований наслаждаться ночной жизнью Парижа с человеком, который не является твоим мужем.

— Но я жду ребенка, — жаловалась она Фергюсону, доставившему ей письмо Элджина.

— Ваш муж сам не свой от огорчений, Мэри, — попытался утешить ее Роберт; он усвоил привычку звать ее просто по имени, когда они оставались наедине. — Стоит ему оправиться от жестоких условий темницы, он сразу же придет в себя.

Но недоверие Элджина глубоко ее расстроило, и, пока Роберт сидел рядом в кресле, она тут же начала писать ответ.

Что за прекрасный тон переписки ты, Элджин, завел? Приказывать мне сей же час оставить Париж, но разве ты не понимаешь, что со дня на день у меня должны начаться роды? И в таких условиях ты готов подвергнуть меня риску путешествия? Тебе совсем не дорого мое здоровье, Элджин? Это все, что я могу тебе сейчас сказать. Твое письмо каждой своей строкой обидело меня слишком сильно, чтоб я могла найти в себе силы написать ответ.

— Прошу, позаботьтесь о том, чтоб это письмо было ему отправлено, — попросила она Роберта, складывая лист бумаги и запечатывая его личной печатью. — Я не люблю, когда мною распоряжаются, даже если это мой собственный муж. И не собираюсь рисковать здоровьем будущего ребенка ради потакания мелким прихотям человека, который ведет себя подобным образом!

Роберт взял письмо и улыбнулся, шутливо прищелкнув каблуками в подражание австрийским офицерам, — привычка, которую он приобрел в обществе своей немецкой любовницы.

— Непременно, леди Элджин. Располагайте мной, как вам угодно. Я готов повиноваться вашим приказам.

Как только она увидела его в первый раз — покрытого кровью, с искривленным тельцем маленького воина, хоть единственной его битвой было сражение с ее внутренностями, Мэри поняла, что малыш Уильям отличается от других ее детей.

Повитуха поднесла его поближе, чтобы Мэри могла рассмотреть ребенка. Несмотря на крайнюю слабость, на боль в глазах, в которых от напряжения полопались капилляры, Мэри сразу поняла, что перед ней свет ее жизни.

— Почему ты плачешь, малыш? — спросила она вслух, улыбаясь ему. — Ведь страдать пришлось мне.

Когда женщина унесла младенца вымыть и запеленать, Мэри ощутила это как потерю и с нетерпением стала ждать, когда ребенок снова окажется у нее на руках и она сможет смотреть на него сколько хочет.

— Какое сегодня число? — спросила она у горничной отеля, пришедшей поменять простыни.

— Сегодня пятое марта, мадам. Восемь с половиной часов утра.

— Пожалуйста, раскройте занавеси, пусть солнце сюда заглянет. Отныне этот день будет для меня самым любимым в году.

Роды продолжались с вечера. Мисс Гослинг, ее служанка, принесла в семь вечера легкий ужин, и не успела Мэри поднести ко рту ложку, как отошли воды и начались схватки. Они продолжались долгих двенадцать часов, вызвав те же страхи и агонию, что сопровождали и предыдущие роды. В этот раз, может, и более ужасные, потому что она была одинока, без мужа и без близких в чужой стране. Но счастье увидеть умные голубые глаза Уильяма стоило этих страданий.

— Я рада, что сумела тебя родить, — шепнула она малышу, когда его принесли обратно. — Потому что у меня теперь есть ты. Меня зовут Мэри, я графиня Элджин, выросла в Шотландии, в поместье Арчерфилд. Места эти очень красивы, и когда-нибудь ты тоже их полюбишь. Но по рождению своему ты, мальчуган, парижанин и наверняка станешь так же опасно красив, как здешние мужчины. Я это по тебе уже вижу.

Он был прекрасен. Все ее дети отличались красотой, но у этого были преголубые глаза, такие же синие, как вода Эгейского моря в самый погожий летний день, и окаймлены они были длинными черными ресницами. Он уже был розовощеким и пухленьким, нагулявшим жирок в ее утробе на жирных соусах французской кухни. И в отличие от других ее детей он смотрел на мать с выражением самого печального любопытства и так проницательно, будто изучал ее.

Мэри была слишком слаба, чтобы оставить постель, но когда пришла кормилица, она отказалась передать ей ребенка. Было известно о вспышке оспы в некоторых районах Парижа, а кто может знать, откуда явилась эта женщина? Мэри немедленно решила отбросить всякие условности и самой выкормить грудным молоком это маленькое чудо.