Карина Демина - Черный Принц (СИ)

Кухня.

Огромные в пол окна, которые по весне затягивало рыбьей чешуей дождя, и тогда весь мир за ними казался серым. Правда, дожди на побережье шли недолго. Они прекращались как-то и вдруг, пропуская солнце, которое по эту сторону гор было низким, крупным. И во влажном небе вспыхивала радуга.

Таннис нравилось здесь.

Берег и белый песок. Черная полоса воды, которая то подбиралась вплотную к дому, то отползала, оставляя след из длинных водорослей, а порой приносила Таннис ракушки или вот морскую звезду. Море пахло аптекарской лавкой и еще самую малость - дымом.

Оно шептало.

Успокаивало.

И вместе с Таннис отсчитывало дни на старом календаре, который обнаружился в кухонном шкафу, под переносной жаровней. Ее Райдо вытащил к навесу. И календарь прибил к стене, Таннис отрывала лист за листом, читала пожелания и скармливала огню.

Она научилась варить кофе на песке.

И придумала утренний ритуал. Просыпалась по старой привычке еще до рассвета и вставала, ступая по остывшему за ночь полу. Выходила на кухню, сдвигая плотные шторы.

Зевала.

Набрасывала халат. И снимала с полки мельницу, старую, отполированную до блеска чужими руками. К мельнице привязался запах кофе и корицы, само дерево пропиталось им. Ручка же проворачивалась туго, со скрежетом, и это тоже было частью ритуала. Как и плетеное кресло у окна. Через ручку его был переброшен плед, тот самый, с винным пятном, и Таннис, забираясь в кресло с ногами, нюхала кофе.

Пила маленькими глотками, привыкая к горечи.

Она научилась различать оттенки. Шелковый - шоколада, который добавляла на кончике ножа. Или острый - перца. Ноту лимонной кислинки, пряную терпкость кардамона.

Корицу.

Или вот еще холодную мяту… у кофе множество вкусов, для каждого дня - новый.

…а дни шли.

И Райдо, появлявшийся на берегу время от времени, мрачнел. Ничего не говорил, а Таннис не спрашивала. В конце концов, у нее есть море, кофе и покой. Разве мало для счастья?

…много.

Кейрен возвращался рывками.

Открыть глаза.

Стена серая, с тенями. И тени сползают со стены на грудь, отчего перехватывает дыхание.

Закрыть глаза. Душная темнота пропитана больничными ароматами, ее приходится глотать… едкий вкус, горький.

Открыть.

Снова стена. И на сей раз кусок подоконника с графином. Белый фаянс уродует тонкая трещина. Смотреть на нее невыносимо тяжело, пусть Кейрен и не понимает, почему, но глаза закрывает.

Снова темнота. Тяжелая какая… и тот же запах… или другой, уже цветочный.

- Нужно выпить, - она разговаривает. У темноты матушкин голос, и Кейрену хочется спрятаться от него под одеялом. В детстве одеяло помогало всегда. А сейчас не спасает.

…он сделал что-то плохое, за что ему должно быть стыдно.

Что?

Не помнит. Закрыть-открыть-закрыть… время проходит, а трещина расползается по фаянсу.

- Вот ты и очнулся, дорогой, - матушка вздыхает с облегчением и тут же хмурится. Сердита? Нет, скорее опечалена. - Выпей.

Пьет, не то воду, не то бульон, не то горький травяной настой, а может, все и сразу, потому что вкуса Кейрен не ощущает, нос же в кои-то веки подводит.

- Отдыхай…

…наверное, в стакане все-таки были травы, потому что он вновь проваливается в темноту, которая не исчезает даже когда Кейрен открывает глаза. Но эта, нынешняя, больше не непроглядна. Он видит комнату с белыми стенами и белыми же шторами, за которыми просвечивается крестовина рамы. Подоконник. Непременный кувшин. Вазу с цветами, кажется, тоже белыми.

Накрахмаленные простыни. Пуховое одеяло и тот же, резкий запах больницы.

Что с ним?

Память услужливо разворачивается.

Он с трудом дотянулся до колокольчика, и на зов появилась заспанная девушка в сером платье сестры милосердия.

- Вам плохо?

Плохо, но он попытается сказать.

- Мне… врач… кто-нибудь, кто… как давно я здесь?

- Вторая неделя уже, - она трогает лоб, убеждаясь, что жара нет. - Выпейте.

- Нет. Мне надо поговорить с врачом.

Страх заставляет двигаться, встать с кровати и, если бы не девушка, у Кейрена получилось бы. Но она мягко останавливает.

- Врача нет. Он появится утром. И ваша матушка… выпейте.

- Нет.

Сил оттолкнуть руку не хватает. А девушка привыкла, что больные порой капризничают. И с капризами бороться научилась.

- Со мной была женщина… Таннис Торнеро… мне нужно знать…

- Все будет хорошо, - медсестра ласково улыбается и гладит по голове, точно он ребенок, которого нужно утешить. - Все будет…

…утро.

Ослепительно-яркое утро с солнечными зайчиками на белой плитке. Их целая россыпь, и Кейрен тянет руку, пытаясь поймать хотя бы одного. Кажется, что тянет, но на деле рука не поднимается и на дюйм. В голове туман, на языке - горечь. И разум знает, что туман этот связан с горечью. Он, Кейрен, жив.

И это хорошо.

Он в больнице.

И это плохо.

Он не знает, что случилось с Таннис… она ведь дышала, Кейрен до последнего помнит, что она дышала. Спала только. Во сне требуется меньше воздуха и ему пришлось…

- Дорогой, тебе нельзя вставать с постели, - матушка принесла с собой букет азалий и тонкие ветки аспарагуса. - Умоляю, хотя бы сейчас прояви благоразумие.

Невысокий столик, явно появившийся в палате матушкиными стараниями, как и скатерть с кружевной отделкой, и фарфоровое блюдо, и та же самая ваза. Ветки аспарагуса кренились, бросая на блюдо нитяные тени.

- Ты едва не умер! - матушка присела на стул…

…стул больничный, а сине-серебристый чехол с бантом - матушкин.

- Не представляешь, до чего мы переволновались.

- Кто меня вытащил? - говорить не в пример легче, чем вчера.

Боли нет. Есть оглушающая невероятная слабость, когда само тело кажется мешком, набитым мокрой шерстью. А вот боли, ее нет.

- Райдо.

Матушка хмурится, но недовольство длится недолго.

- Где он?

- Уехал.

…конечно, его альва не способна быть одна. Долго. Она старается, но ей страшно. И Райдо тоже, и Кейрен теперь понимает этот его страх. И наверное, он сам теперь Таннис не отпустит.

Шага на три - самое большее.

- Он ведь вытащил не только меня?

Поджатые губы. И морщинки на лбу.

- Мама, пожалуйста…

- Да.

- С ней все хорошо?

Молчание.

И вздох.

Солнечные зайчики россыпью на белой стене… и тени аспарагуса, словно отражение, но не в воде - в блюде. Белом фарфоровом блюде… от обилия белизны голова болеть начинает.

- Дорогой, ты только не волнуйся, - теплая мамина рука убирает длинную прядь. - Тебе нельзя волноваться… опасно…

- Мама?

- Она ведь человек, Кейрен. Была…

Была?

Неправда.

Она дышала, Кейрен помнит. Он стерег ее дыхание. И считал, надеясь, что спасут. Он держал ее в руках, чтобы сохранить… удержать… и не сумел.

- Люди намного слабее нас… и мне жаль.