Татьяна Корсакова - Беги, ведьма

И снова молчание, и совсем не драматичное, а растерянное, даже испуганное.

– И что там? – не выдержал Никодимыч.

– Боюсь, не поверишь.

– А ты расскажи, глядишь, и поверю.

– Не оказалось никого в кресле. Девчонка истуканом в койке лежит, а тень…

– Что – тень?

– Тень сама по себе. Книжку на стене листает, а в настоящей книжке страницы сами переворачиваются.

– Сквозняк?

– Я тоже так подумал. Только окно было закрыто. Откуда сквозняку взяться? И тень опять же… как живая. Я вошел, а она голову повернула… Обе. Сначала тень, а следом и девчонка. Лежала себе, в потолок смотрела, а потом голову повернула и уставилась глазищами черными-черными. Смотрит и улыбается, да так, что лучше и не видеть. Обе смотрят… каждая сама по себе.

– Пил? – спросил Никодимыч после паузы.

– В тот день ни капли во рту не было.

– Значит, не проснулся до конца. Приснилось, примерещилось. Спросонья еще и не такое увидишь – да хоть черта с рогами.

– Собаку! Черта с рогами не видел, врать не буду, а вот тень собачью увидел. Худая такая псина, узкомордая. Прямо у ее ног.

– Чьих?

– Тени. Ты не понимаешь, что ли, Никодимыч, о чем я толкую? Ее тут часто видят. Я думал, это шизикам только мерещится, а мне-то уж точно никогда, даже с большого перепоя. А тут – бац! Вот я и думаю, кто рехнулся: я или мир?

– Мир давно рехнулся. Угости-ка сигареткой, коль уж хозяйки нет.

Чиркнула спичка, и палата снова наполнилась дымом.

– Вот и я решил, что мир. В себе-то я больше уверен.

– Лидии сказал?

– Зачем? Вот ты мне не веришь, а она, думаешь, поверила бы? Но понаблюдать решил.

– За кем? – уточнил Никодимыч.

– За обеими, каталепсичкой и тенью.

– И как наблюдения?

– Смеешься, да? А вот никак наблюдения. Хотел на телефон записать, и знаешь что?

– Что?

– Ничего не записалось. Не то что тени, самой палаты не видно. Вот смотри, что получилось.

Все-таки пришлось открыть глаза, чтобы увидеть, как в неуклюжей лапе Жорика появился смартфон каких-то чудовищных размеров.

– Видишь? – Толстый палец, отмеченный полустертой буквой «Ж», с ученическим старанием скользил по экрану смартфона. И язык Жорик высунул. Наверное, от усердия.

– Ничего не вижу.

– Потому и не видишь, что ничего не заснялось. Я потом специально несколько раз проверял. И всякий раз вот такая фигня. Как такое может быть?

– Не знаю. А во всякую такую чертовщину не особо верю. Может, проектор где-то спрятан?.. – В голосе Никодимыча уверенности не было ни капли.

– Зачем? – спросил Жорик. – Шизикам мультики показывать? А что тогда с записями, которые исчезают? Кстати, о записях. Помнишь, когда эту, – Арина поспешно закрыла глаза, – каталепсичку сюда заселили, Хелена распорядилась установить в палате камеру наблюдения. Типа, девица совсем ку-ку, за ней особый надзор нужен. Так вот камеру пришлось демонтировать, потому что она все время глючила. Теперь я думаю, что это неспроста.

– Погоди-ка. – Арина услышала приближающиеся шаркающие шаги. – А что это у нее с кожей? – Взгляд у Никодимыча был не таким тяжелым и назойливым, как у Жорика. Взгляд этот можно было выдержать. Особенно с закрытыми глазами. – Вся в каких-то трещинах…

– Хелена сказала, что это аллергия. Типа, на лекарства. Ей лекарств этих знаешь сколько ввели, пока угомонили.

– А чего ее успокаивать? Сам же говорил, что она тихушница. А тут, смотрю, еще и привязали.

Скрипнула половица, брякнули прикрепленные к ремню инструменты: Никодимыч вернулся к окну.

– Была тихушницей, а потом словно взбесилась. Я начало концерта не застал, мне Лидка потом рассказала. Гроза сегодня какая была, а? Громыхало так, что собственный голос не услышишь. Вот и Лидка не сразу услышала, что с каталепсичкой что-то не то.

– Сам-то где был?

– Пробки вкручивал. Грозой пробки повыбивало. Лидка говорит, сначала стекло зазвенело, а потом девчонка завизжала, точно ее черти рвут. Лидка бросилась в палату, а тут вот такой тарарам: стекло выдавлено, девчонка визжит и в корчах бьется, а на коже ее выступает кровавая роса, как будто кровь у нее через шкуру выдавливают. Так Лидка сказала, но я думаю, это ей просто с перепугу показалось. Потому что когда я в палату прибежал, крови никакой не было, ни капельки. Только кожа у нее была вот такая. Нет, хуже. Сейчас она уже огурчик против того, какой была.

Да уж, огурчик… Огурчик, который протерли через сито. Но выжила! Как бы то ни было, несмотря ни на что.

– А Хелена сказала, что аллергия. Может, и аллергия, врачам виднее.

– А привязали зачем?

– Хелена велела, чтобы не покалечилась. Была тихой, стала буйной.

– Сейчас вроде нормальная, спит.

– Спит, потому что получила лошадиную дозу успокоительного. Тут любой вырубится.

Она не любой, лошадиные дозы на нее не действуют. Почти не действуют. Но знать об этом никому не нужно. По крайней мере, до тех пор, пока она не разберется, что происходит и как она оказалась в клинике для умалишенных.

Арину оставили в покое только к ночи. Приходила Хелена, разглядывала, ощупывала, заглядывала в глаза, задавала вопросы. От ее прикосновений холод растекался по всему телу, выстуживал позвоночник, рождал пупырышки дрожи на коже, заставлял отстраняться и молчать. Она еще не готова отвечать на вопросы. Ей бы самой получить ответы. Интуиция или черная ведьмакова кровь нашептывали – молчи, еще не время! Сил тоже не было. «Лошадиная доза», которую по приказу Хелены повторили ближе к вечеру, не лишала рассудка, но совершенно обессиливала.

Наверное, Хелена удовлетворилась осмотром, потому что на ее лице появилась и тут же исчезла улыбка. Лицо заслуживало особого внимания. Породистое, холеное, с чеканным профилем, твердым подбородком, жесткой линией губ, оно было похоже на лик античной богини, которая из прихоти явилась в мир простых смертных и, облачившись в белоснежный халат, снизошла до разговора.

– Как вы себя чувствуете, Арина? – Взгляд голубых глаз ощупывал ее так же бесцеремонно и настойчиво, как до этого пальцы. Голос звучал мягко, профессионально. – Вы меня слышите? Вы понимаете, что я говорю?

Арина и слышала, и понимала, но продолжала молчать.

– Вы заставили нас поволноваться, но теперь все будет хорошо. Я надеюсь.

Она тоже надеялась. Все хорошо – это слишком много, но если ей развяжут руки, станет вполне терпимо.

Наверное, Хелена была отличным психиатром или умела читать в душах своих пациентов, потому что спросила:

– Вам неудобно? Прошу прощения, это была вынужденная мера. Мы боялись, что вы себе навредите.

Она уже навредила. Вычеркнула из жизни почти год. Вспомнить бы еще, ради чего. Ее память напоминала мешок с прорехами, часть воспоминаний растряслась и потерялась. Хорошо, если не безвозвратно.