Алина Борисова - За синими горами (СИ)

Но годы шли, а встреча откладывалась. Ясмине было уже пять, когда Борис, перебравшийся в Питер, позвал меня на открытие в этом городе своей галереи. Официальное открытие. Он наконец-то добился признания. И даже права повесить табличку при входе в арендованное им здание: «Галерея Алихановых». Мы ездили всей семьей. Пока я общалась с Борисом и Ириной и «заводила другие полезные знакомства», Андрей развлекал дочерей прогулками по паркам и скверам города. И вечерами в гостинице мне оставалось только шутливо сетовать, что опять у меня — «пьяные квартиры», а у них — осмотр достопримечательностей. И страстно благодарить мужа за то, что он сделал эту поездку возможной. Без него я бы не справилась. Своей старшей дочери я по-прежнему нужна была каждый день.

Домой я возвращалась полная планов. Борис всерьез поговаривал о моей персональной выставке. Мои работы привлекали внимание своей необычностью, в таком стиле не писал больше никто. Меня считали талантливой самобытной художницей. У меня был самый лучший на свете муж, обожавший меня и наших детей. У меня были две самые очаровательные на свете девочки, за жизнь и здоровья которых я наконец-то перестала опасаться. Что бы ни случилось, Яся никогда не обидит сестру, я была в этом уверена. И никому и никогда не позволит заподозрить себя в том, что она вампирша.

И на волне этого умиротворения и счастья мне захотелось узнать, а как это, когда беременность и младенчество не кошмар, а наслаждение. Такое же наслаждение, как детский возраст в три, четыре, пять лет. А еще хотелось — ну, самую малость — чтоб малыш был похож если не на меня, то хоть на мужа. Ну не на свекровь же!

Не могу сказать, чтоб я особенно мечтала о мальчике, разве что для разнообразия, мне казалось, что о девочках я знаю уже все. Но, раз особо не мечтала, то и не сложилось. Через шесть лет после свадьбы мы с Андреем отпраздновали рождение нашей третьей дочери. Голубоглазой, как папа, и такой же светлой.

Очень спокойной, и я полагала, это тоже в папу.

— В маму, — не соглашался Андрей, — которая наконец-то не нервничала ни во время беременности, ни после.

Я лишь улыбалась на это, рассматривая мою красавицу. Но разглядеть в младенческих чертах, на кого все-таки будет похожа наша девочка, пока не удавалось. Она все еще оставалась для меня таинственной незнакомкой, моя маленькая Тая, и, лежа в тиши непривычно пустого дома, я фантазировала о том, какой она станет, когда чуть-чуть подрастет.

— Ну здравствуй, Лариса.

Негромкий голос раздался слишком резко, слишком неожиданно. Я вздрогнула, поднимая глаза. На пороге комнаты стоял Анхен и смотрел на меня непроницаемыми стеклами своих черных очков.

Малышку я подхватила на руки мгновенно. Не задумываясь ни секунды, со скоростью, которой и вампиры бы позавидовали. Прижала к груди, обхватила руками. Его аура. Пусть и скрытая сейчас, но все же это аура взрослого сильного вампира, Древнего вампира, способного навредить малышке одним только взглядом. Я не знала точно, есть ли у нее моя сопротивляемость, унаследовала ли. Ясе я пока, на всякий случай, трогать сестренку не давала, но Ясина аура, даже выпущенная на полную мощь, это такой тоненький ручеек в сравнении с его несокрушимым потоком. Яся не навредит, против ее сил и минимальной защиты хватит, но Анхен…

— Заботливая мать, оберегающая малыша? — кривится на этот мой жест авэнэ. — Как трогательно. Где мой малыш, Лара? Не знаешь?

— Гу… гуляет… — я представляла себе эту встречу множество раз. И в моих фантазиях он бывал… разным: злым, добрым, благодарным, ненавидящим. Я тоже готова была вести себя с ним по-разному, в зависимости от обстоятельств. Но и предположить не могла, что в самый ответственный момент я так по-глупому впаду в ступор.

Я снова чувствовала себя беспомощной девочкой пред очами всесильного авэнэ. Семь лет я наивно думала, что мне есть, что ему сказать. А теперь смотрела в его непроницаемое лицо с горькими складками вокруг губ, и не находила ни единого слова. Он подавлял меня одним лишь своим присутствием. Я снова была девой в его саду. Которую он поднимает на руки и относит в машину дяди. И я вновь, как и тогда, ничего не могу ни сказать, ни сделать. Беспомощна. В его власти.

— Гуляет, — усмехается он меж тем. Горько и очень недобро. — Значит, так ты это называешь? И как, это тебя успокаивает? — он заходит в комнату, но приближаться к нам не спешит. Напротив, присаживается на стул у самой дальней от кровати стены. Это чуть обнадеживает.

— Я рада, что ты все же пришел, — делаю попытку начать разговор. — Я ждала…

— Ждала? И зачем же? Продемонстрировать мне, какая ты счастливая мать? — перебивает он неприязненно. — Ты правда думаешь, меня растрогает твой сопящий младенец? Или умилят потеки молока на твоей рубашке? И я забуду, что ты убила мою жену?

— Я?..

— А кто? Кто сдал ее властям, не успели вы отойти от Границы? Скажешь, не ты? Воспользовалась ее наивностью, ее неопытностью…

— Анхен, да ты о чем вообще? — его способность переворачивать все с ног на голову настолько обескураживает, что я начинаю отвечать совсем не на то, на что следовало бы. — Ей было триста лет, а мне двадцать, она об этом мире знала, хоть и в теории, практически все, а я — ничего. И кто из нас был наивен и неопытен?

— Тот, кто погиб, не ожидая подлости от милой человеческой девчушки, — припечатывает он, ни на секунду не усомнившись. — Зачем, Лара? Я никогда не мог понять. Ты ненавидела меня, я допускаю. Но убить Ясмину, эту добрую, чистую девочку, никогда и никому не причинявшую зла, только затем, чтоб отомстить мне? Несмотря на то, что она спасла тебя? Что ради того, чтоб вызволить, как она считала, невинную жертву, она пошла наперекор семье и власти? Это кем надо быть?

— Тобой, — вздыхаю я, устав выслушивать поток бессмысленных обвинений. — Это надо быть тобой, Анхен. Все мы судим других по себе. Обладая благородством, мысленно наделяем им окружающих, а потом недоумеваем, как же они могли поступить так подло? Ведь они же не такие, мы же «знаем». А обладая дивным талантом истинного хирурга отсекать все ненужное, проецируем эту способность на других, и осознать не в состоянии, что не каждый в этом мире «хирург». Ты на моем месте, возможно и поступил бы, как ты рассказываешь, да только я — не ты. И мне себя упрекнуть не в чем. Все, что только было возможно, я для Ясмины сделала. Для нее. Не для тебя и не из-за тебя.

— Тогда почему ты все время ее рисуешь, добрая благородная девочка? Что это, как не больная совесть?

— Боль утраты это, — опять вздыхаю. Как объяснить тому, кто не хочет слышать? И зачем объяснять? Слова не идут, я просто не могу заставить себя оправдываться, доказывать ему что-то. В чем я виновата? В том, что выжила, когда он приговорил меня к смерти? Когда пытался выкупить свое семейное счастье по цене моей жизни? И мне оправдываться? Перед ним? За разгул его паскудной фантазии?