Татия Суботина - Жажда

Я кинула растерянный взгляд на сестру. Машка встрепенулась и нахмурилась:

— Только не говори, что ты передумала! — зашипела она.

Слезы заволокли глаза, я моргнула и они скатились по щекам. Плакса! Раздражение на себя хлестнуло в грудь, я нервно утерла мокрые дорожки с щек и выпрямила спину.

— Не передумала, — прошептала в ответ.

— Хорошо, — облегченно выдохнула Машка и улыбнулась.

Крепко сложенная, с густой русой косой и прямой челкой — Машка выглядела старше меня. Серьезная, сильная, уверенная — с недавних пор она стала мне незаменимой опорой и поддержкой. Никто из наших общих знакомых не мог и подумать, что все должно было быть наоборот. На самом деле, Машка на три года младше, чем я.

Но роль старшей, заботливой сестры ей пришлась на ура. Не то, что мне. Я-то и о себе толком позаботиться не умею, не говоря уже о других.

— Так будет лучше, — кивнула Машка, выдернув меня из грустных мыслей.

Мимо нас прошла медсестра. Длинный белый халат был распахнут, его полы развевались за спиной, как посеревшие, хилые крылья. Женщина спешила. Она несла заправленный системой штатив в одной руке, а в другой металлический лоток. Белая салфетка скрывала содержимое от любопытных глаз. При каждом движении медсестры, из лотка раздавался негромкий звон стекла и лязг металла.

— Для кого лучше? — уточнила я, когда женщина скрылась за поворотом.

Машка напряглась. Ее тонкие губы сжались в одну линию и побелели.

— Для всех.

Я не смогла скрыть горькую усмешку. Она разорвала, скривила мое лицо.

— Не думаю, что всем есть до этого дело.

— Марточка, но мы же все уже решили! — Машка сложила бровки домиком, просительно посмотрела на меня и вновь показалась мне маленькой пятнадцатилетней девочкой.

Которой, в принципе, и являлась на самом деле.

Я чувствовала себя разбитой, усталой и подавленной. Спорить совершенно не хотелось, но молчать тоже. Понимала, что если не скажу сейчас, то не скажу уже никогда.

— Как я буду потом с этим жить? Неужели ты хочешь, чтобы твоя сестра стала убийцей?

Машка облизала пересохшие губы, ее карие глаза увлажнились. Сестра схватилась за кончик косы и стала наматывать прядки на палец.

— Нет, что ты! Конечно, нет! — замотала головой она. — Марта, не стоит так думать. Вот вечно ты нагнетаешь! Ты будешь жить, как все!

— Как все?

— Конечно. Ничего в этом страшного нет, — Машка громко сглотнула. Если бы не ее серьезное, почти непроницаемое выражение лица, я бы подумала, что она сама не верит в то, что говорит. — Многие это делают и потом живут себе спокойно. Даже не вспоминают.

— Я — не многие!

— Марта, я знаю, — сестра вскочила, присела на скамью рядом и накрыла ладонями мои руки. — Какие холодные.

Машка принялась растирать и греть дыханием мои пальцы. Тепло от ее тела было приятным, но совершенно не хотело задерживаться во мне. И как только Машка прекращала массировать руки, они вновь превращались в ледышки.

— Марта, я понимаю, что тебе тяжело. Но ты должна это сделать.

— А как же пресловутая свобода выбора? — вырвалось у меня.

В коридоре подвала было пусто и тихо. Лампы дневного свечения создавали иллюзию дня. В конце коридора одна из ламп противно гудела, свет от нее был резким, постоянно мигал. Она наводила на меня ужас. Я знала, что на улице давно поздняя ночь. Холодная, ноябрьская ночь. Чтобы добраться в клинику, нам с Машей пришлось сначала трястись в вагоне последней электрички из поселка, а потом ловить попутки. Не знаю, как мы успели вовремя. Я молила Бога, чтобы не успели. И когда на трассе пятая машина проехала мимо нас, не затормозив, в душе уже стала зарождаться надежда, что мои молитвы услышаны. Ведь опоздай я — операцию можно было бы отложить. А там, возможно, я смогла бы что-то придумать.

Бог оказался глух.

Шестая машина, синяя «восьмерка», притормозила и водитель, немолодой, толстый мужчина, любезно согласился нас подвезти.

Всю дорогу он травил бородатые анекдоты, плотоядно поглядывал на Машку, которая словно специально уселась на переднее сиденье. Ее грудь третьего размера была хорошо заметна даже под серым, сбитым пальто. По сравнению с Машей я была похожа на клопа. Больного, худого и маленького клопа. Не удивительно, что водитель обращался со мной, как с пустым местом.

Мне не нравились его маслянистые взгляды, которые я то и дело ловила на фигуре сестры. Но ничего сделать не могла. Да и, кажется, самой Машке нравилось подобное внимание. Волнение из-за того, что совершаю самую огромную в своей жизни глупость — напрочь отбило способность быстро соображать.

Поэтому я лишь смотрела на водителя и представляла, как его глаза наливаются кровью и стекленеют, как он заходится в кашле и давится собственной рыжей бородой. Эта картинка настолько мне понравилась, что я всю дорогу прокручивала ее в голове, с какой-то больной радостью.

Мама всегда шутила, что будь я партизанкой — немец выиграл бы войну. Она говорила, я настолько бесхитростная и наивная, что все эмоции отпечатываются на лице, словно бегущая, новостная строка в телевизоре.

Знала бы мама, что мы с Машей задумали… Никогда бы не простила. Меня, так точно. И куда делась ее маленькая, бесхитростная девочка?

Наверное, водитель смог уловить мое тайное послание и, когда довез нас до клиники, приставать к Машке не стал. Даже денег не взял, только попросил быстрее выйти из машины.

В клинику успели вовремя. Крупный, широкоплечий охранник пропустил нас через черный ход, а пожилая санитарка провела в подвал. Я знала, то на что подписалась — незаконно. Но никак не ожидала той дрожи, окатившей волной позвоночник, когда мы спустились в подвал. Пока готовилась процедурная, пришлось сидеть и ждать в коридоре. Машка строго следила за тем, чтобы я не сбежала.

По правде сказать, такие мысли уже не раз посетили мою голову. Но бежать мне было некуда.

— Но ты же уже сделала выбор! Мы здесь. Скоро это закончится. Обратной дороги нет.

Я кивнула.

В одном Машка была права — обратной дороги нет. Контракт я подписала, аванс не только получен, но уже и потрачен. И вторая половина денег нам сейчас была крайне необходима. Поджимали сроки вноса второй части оплаты для шунтирования.

— Не бойся. Подумай о маме. Подумай только — от твоего решения зависит ее жизнь! — сказала Маша, будто прочитав мои мысли.

Я закусила губу, наклонила голову, волосы упали, спрятав лицо. Сестра знала куда давить, чтобы я приняла необходимое ей решение. В такие моменты мне казалось, что ей не пятнадцать, а пять десятков лет, как минимум.

В старину, гонцам за плохую весть отрубали голову. Жаль, что эта традиция не сохранилась до наших времен. Возможно, тогда тетя Люба, местный фельдшер, не оббегала бы пол поселка с новостью, что наш папка зажимается с Зинкой — продавщицей из будки. И она от него «залетела». Эта сплетня не прилетела бы на молокозавод, где работала мама и не застала ее врасплох, как раз посреди тяжелого, серьезного процесса. Рука мамы не дрогнула бы и не отпустила нужный рычажок; чан с кипящим молоком не перевернулся бы, а маму не увезли в больницу с острым инфарктом.