Карина Демина - Леди и война. Пепел моего сердца

И непременные посиделки в местной таверне. Яблочный сидр. Горячий глинтвейн или пиво с медом и солеными орешками. Чай из бронзового самовара, который растапливали сосновыми шишками.

Снова дом.

Книги, учеба, работа. И пациенты, которые уже ее собственные, пусть бы и самые простые случаи. Есть те, кому удалось помочь, их будет больше, потому что Меррон учится. Она знает, чего ради выжила – чтобы помогать.

Тетушка, наверное, была бы довольна… или нет?

Леди ведь не носят мужскую одежду. И не притворяются врачами. Не бродят бестолково по берегу, пытаясь понять, что же происходит. И уж точно не воют на луну от безысходности.

Чем дальше, тем хуже становилось.

К весне Меррон всерьез начала подумывать о том, чтобы удавиться. Или что-нибудь поджечь. Желания были взаимоисключающими, нелогичными, но при этом сильными. И Меррон заставила себя оставаться в доме. В конце концов, дожди, слякоть, так и простудиться недолго, а ей – нельзя.

И тосковать лучше, в книгу уставившись, делом занявшись…

Меррон не знала, замечает ли кто-то происходящее с ней. Наверное, нет. Иногда ей хотелось поделиться, но… вдруг сочтут сумасшедшей? Наверное, будут правы.

А дожди иссякли. И отмытое до белизны небо любовалось своим отражением в зеркале моря. Лодки снова выходили навстречу солнцу, разрезая горизонт акульими парусами.

Теплело.

И приступы тоски внезапно отступили, а кошмары не вернулись. Наверное, следовало бы радоваться, но вместо радости Меррон испытывала разочарование.

Ей что, в жизни тоски не хватает?

Вчера вон с открытым переломом возилась. Кость нехорошо сломалась, с осколками, собирать пришлось по кускам, и док всерьез предлагал руку резать. Но потом согласился, что попробовать надо. И помогал куски складывать. А того, переломанного, вдвоем держали… и еще не факт, что получится. Если рана загниет, руку придется отнять.

Как потом человеку жить?

Вот у него – серьезная беда, а Меррон от дурости и безделья страданиям предается.

Уговорить себя не получалось, но появление дока избавило от необходимости создавать видимость работы. Все равно не лезли в голову симптомы нарушения циркуляции лимфы в организме и сопутствующие оным нарушениям заболевания.

– Ты не занят?

– Нет. – Меррон отложила книгу, все равно за полчаса и страницы не прочла.

Кажется, что-то о почках и камнях было. Поэтому если док на выезд зовет, то Меррон с радостью превеликой. С живыми пациентами думалось исключительно о пациентах.

– Я хотел бы с тобой поговорить.

Сердце предательски сжалось. Док же обошел комнату, чистую и уютную заботами Летиции, которая, впрочем, не уставала Меррон хвалить за то, что милый юноша следит за порядком. Остановившись у стола, он предложил:

– Присядь.

Меррон подчинилась. Что бы док ни сказал, чего бы ни попросил, она сделает. Для него – все, что угодно.

– Я собираюсь сделать Летиции предложение. – Док не стал присаживаться. – И думаю, что она его примет. Скорее всего, мы поженимся в начале лета…

…а с Меррон что будет?

– Тебя никто не прогонит. Ты останешься моим племянником. Будешь жить здесь. Учиться. Со временем откроешь свою практику. Я думаю, что уже к осени смогу договориться о том, чтобы тебе выдали разрешение.

Он не то хотел сказать!

– Док! – Почему-то собственный голос прозвучал жалобно. И это ощущение, что ее снова бросают… почему Летиция? Она милая, конечно. И не такая уж старая. Она много говорит и пироги делает замечательные, но… почему она? – Вы ее любите?

Детский вопрос. Разве женятся по любви? Меррон знает точный ответ, пусть бы и старательно от него открещивалась.

– Не уверен, что это любовь, но мне с ней хорошо. – Док всегда был с ней честен.

– А со мной?

Если бы любовь, Меррон поняла бы, но… просто хорошо… если так, то какая разница?

Док вздохнул.

И смотрит так, как обычно смотрит на безнадежно больных. А Меррон здорова! И не сошла с ума, разве что немного и приступами. Она ведь ничем не хуже Летиции… Все женщины одинаковы, и нет смысла менять одну на другую.

– Девочка моя, тебя никто не собирается бросать.

Разве в этом дело? Наверное, в этом. Она не хочет снова остаться одна. Чтобы как в камере… или потом, когда людей много, а никого, кому бы Меррон не безразлична.

– Я тебя люблю, – сказала она.

Наверное. Потому что должна Меррон кого-то любить. Док лучше многих. И, наверное, вообще лучше всех. Только почему-то он не поверил.

– Не любишь. Тебе так хочется думать. Послушай, так случается. Ты лишилась семьи и попала в нехорошую историю. Едва не умерла. А я тебя вытащил. И ты мне благодарна, но это не любовь.

– А что тогда?

– Привязанность. Вполне естественная для двух людей, которые становятся близки друг другу. Я был с тобой во время болезни. Я учил тебя. Помогал и буду помогать всем, чем смогу. Но, Меррон, деточка, ничего другого я тебе не предложу. Кроме того, у тебя муж имеется.

Неужели? Не следовало о нем напоминать, потому что… просто не следовало.

– Дар – хороший мальчик. Только сильно искалеченный. И упрямый, как не знаю что. Он тебя найдет.

Для чего? Меррон ему не нужна. Она точно знает. Если разобраться, то она никому не нужна. И значит, совершенно свободна, вот только свободы больше не хочется.

Док женится на Летиции. У них будет своя семья. И наверное, даже дети. А значит, рано или поздно, но в этом доме не останется места для Меррон.

Она не имеет права мешать чужой семье.

И куда ей деваться?

– Не веришь, – как-то печально заметил док. – Встань, пожалуйста.

Меррон подчинилась.

А док взял и поцеловал ее. И это было… было не так! Неправильно! Настолько неправильно, что почти отвратительно. Если бы кто другой, Меррон… наверное, закричала бы. Ударила. Или губы вытерла. Что опять с ней произошло, док ведь… ей нравится. Она так думала. И думает. А тут вдруг.

– Видишь? – Кажется, он не был удивлен. – Поразмысли над этим, ладно?

Думать Меррон могла с трудом. Она ходила по комнате, а потом легла, но не на кровать – на пол. И, прижавшись к ковру, вслушивалась в себя. Больше не было чужого одиночества.

Только собственное.

Меррон села на пол, чтобы не видеть окно и море. Закрыла глаза.

Она справится.

Как-нибудь.

С Кривой башни было видно, как рассыпался город. Трещины ползли по нему, как по стеклу после удара камнем. И осколки еще держатся в раме, но достаточно было легкого прикосновения, чтобы вся масса рухнула стеклянным острозубым дождем.

Кайя ждал.

Ждать оказалось сложнее, чем он предполагал. Тянуло вмешаться, остановить разрушение, и бороться с этим желанием было почти столь же тяжело, как с тоской. С каждым днем все хуже.

Город злился и причинял боль.