Карина Демина - Леди и война. Цветы из пепла

В ее правоте я убедилась чуть позже. Урфин появился в разгар купания дабы внести свою долю хаоса. Трех минут не прошло, как Кайя вымок. Урфин тоже… кто в кого первый водой брызнул? Не знаю, оба утверждали, что не они… но детям игра понравилась.

Я благоразумно убралась на безопасное расстояние.

Пенные горы. Мыльные пузыри. Визги. И лужи на полу. Много ли людям для счастья надо? Разве что теплые полотенца, обещание повторить заплыв и кружка горячего молока с медом…

Тисса, розовея, сносит мокрые объятия мужа и признается:

– За ними невозможно уследить… но они такие хорошенькие.

Особенно, когда спят.

Не дети – ангелы… и перья под подушкой – лучшее тому доказательство, ерунда, что от очередной метелки, главное ведь – родительская вера.

Гонка окончена. И слегка сумасшедший вечер на четверых с посиделками и вином у камина переходит в спокойную ночь. Нас снова только двое: я и Кайя.

Ни много. Ни мало – достаточно.

Я слышу его, он слышит меня. И кажется, в какой-то мере мы и вправду эхо друг друга.

Здесь. Сейчас. Завтра тоже. Послезавтра. И дальше по нити времен, если не до бесконечности, то долго…

…и прячу под подушку Кайя браслет. На широких звеньях его выгравированы имена.

Изольда. Анастасия. Йен.

Урфин. Тисса. Шанталь.

Магнус.

Больше не осколки – семья, какая бы ни была. Цепь, которая удержит и не позволит потеряться в темноте. А бантик… бантик я завтра придумаю, куда нацепить.

Золотой стеклянный шар лежал в ладонях. Он был до того хрупким и красивым, что Тисса просто не могла себя заставить расстаться с этим чудом. Настоящее маленькое солнце. Желтое.

А есть еще красные, синие и темно-лиловые, расписанные серебром…

Шары лежали в деревянных коробках, обернутые папиросной бумагой, тончайшей шерстью и еще соломой. Тисса извлекала по одному, а Изольда протягивала в стеклянное ушко ленточку.

И шар отправлялся на елку.

Ее привезли вчера, огромную, пушистую и какую-то невероятно красивую. С ели сыпались иглы и крупицы льда, которые Настя тотчас решила попробовать, а Йен последовал примеру…

…Урфин же сказал, что жевать иглы куда как интересней.

Ну вот когда он научится вести себя по-взрослому?

– Поделишься? – И сейчас подкрался сзади и обнял.

Наверное, никогда.

– Не знаю. – В золотом шаре отражался он и еще Тисса. – Ты его сломаешь.

– Я осторожно.

И Тиссины руки оказались в колыбели его ладоней.

– А я санки нашел… пойдем завтра кататься?

– С горки?

– Она невысокая, честно!

Так Тисса ему и поверила. Но шар приходится отдавать. На елке уже висит десяток. И троица, которая изначально появление каждой новой игрушки встречала возгласами восторга, притомилась. Уже зевать начали, но еще держатся. Снова уснут на полу, и Кайя Дохерти скажет, что пол теплый и если детям так удобнее, то почему бы нет. И Шанталь с высоты резного стульчика будет смотреть на них с чувством собственного превосходства. Уж она-то не станет портить красивое платье, ползая по полу.

Ползать она принципиально отказалась. Дождалась, когда сумеет встать на ноги. И сейчас ходила смешно, косолапя, но неизменно придерживая коротенькие юбочки, чтобы не помялись при случайном падении.

Леди Нэндэг это умиляло.

…как хорошо, что она согласилась остаться в замке. И с Долэг заниматься стала. Та изменилась, словно бы вернулась прежняя Долэг, пускай повзрослевшая, но такая же светлая, какой была… а сегодня и вовсе сияет.

О замужестве больше не говорит, но… Гавин подарил ей подвеску в виде серебряного сокола. Правда, это большой-большой секрет, и Тисса обещала никому не говорить. Чтоб ей землю есть, если проболтается! Не проболтается, тем более что земля ныне мерзлая и грызть будет неудобно.

– А меня возьмешь? – шепотом спросила Тисса.

– Конечно. Куда я теперь без тебя?

Следующий шар был расписан снежинками… а когда шары закончились, то на елку отправились стеклянные бусы, и атласные ленты, и банты, и конфеты, которые Урфин развесил слишком низко.

– Почему слишком? – удивился он. – Как раз, чтобы добрались. А то ведь на елку полезут.

Нельзя детям столько сладкого!

И Урфин согласился: часть конфет исчезла с елки… Их светлость не лучше. И Тисса, поддавшись порыву, спрятала конфету в рукаве. От этого совершенно глупого поступка стало легко и весело.

– А я все видел, – шепнул на ухо Урфин. – Ужас какой! Леди, куда подевалось ваше воспитание?

– Ну… вы же обещали научить меня плохому.

Украденная конфетка оказалась на удивление вкусной.

– Не могу сказать, чтобы у меня получилось.

– Плохо стараетесь, ваша светлость. – Солнечный свет, накопленный шаром, остался с Тиссой. Его было так много, что Тиссе хотелось совершить что-то безумное… правда, у нее не хватало опыта совершения безумств.

– Думаешь? А у тебя шоколад остался. Улика. – Урфин наклонился и, вместо того чтобы вытереть шоколад – да и был ли он вовсе? – поцеловал Тиссу. – Видишь? Я теперь твой соучастник.

А ночью, забравшись под одеяло, этот невозможный человек сунул Тиссе что-то теплое и липкое, велев:

– Ешь!

– Что это?

Конфета, только растаявшая.

– Ты же сама сказала, что я тебя плохому недоучиваю. Вот. Что может быть хуже, чем ночью под одеялом есть украденные у детей конфеты! Скажи, краденые вкуснее?

Сказала. И пальцы облизала…

– Ты и шоколад, – Урфин притянул к себе, – замечательное сочетание. Можно сказать, мое любимое… еще, помнится, я тебе пучину порока показать обещал.

– Всю и сразу?

– Ну… начнем с малого, а там будет видно… пучины, они затягивают. Особенно если порока.

Тисса подумала и согласилась.

Разве пучина порока испугает человека, который ночью под одеялом ел краденые у детей конфеты?

Б ьярни Медвежья лапа собирался на тинг {19} с тяжелым сердцем. Молча раздели его жены, растерли такое ныне неподатливое тело остатками мази на змеином жиру, перевязали красные рты ран, которые – вот же прокляли боги – не желали закрываться полосами шрамов. Замотали кривую руку тряпьем.

Асвейг, чьи глаза побелели от слез, поднесла чистую рубаху.

Грюнн, за зиму утратившая остатки красоты, помогла обуться.

Набросили на плечи старый плащ из шкуры черного медведя, которого Бьярни поборол, когда еще искал руки своей Трин. И впервые поблагодарил он богов, что не позволили ей дожить до такого позора. Вот только смотрела на него Трин глазами дочери, прекрасной Сольвейг. И не было в тех глазах упрека.

– Пусть волки сожрут его печень, – шептала Асвейг, расчесывая волосы падчерицы белым невестиным гребнем. В тугие косы заплетала, перевивая гнилыми нитями, скрепляя проклятье.