Карина Демина - Леди и война. Цветы из пепла

Чтобы чудо.

Изольда.

Дядя и Урфин.

Снова, как раньше или почти. И больной разум по-своему логичен. Кайя видел безумцев, которые придумывали себе свой собственный мир, где были счастливы. И эти миры были реальны для людей, их создавших. Там оживали мертвые и возвращались потерянные, там появлялся шанс исправить ошибку, и все заканчивалось непременно хорошо.

В безумии, если разобраться, есть своя доля чуда. Оно многогранно и полновесно. В нем небо – синее. Трава – зеленая, и у зеленого тысяча оттенков. В них хрупкость молодых листьев и живая сила травы, что пробивается сквозь окаменевшую землю. Тяжелая лента леса, которая почти растворяется в синеве… а если смотреть на солнце, глаза начинают слезиться.

Кайя смотрит, потому что может.

И трогает траву. Солому. Собачью шкуру с жесткой шерстью, в которой засели прошлогодние колючки и тугие шары клещей, наверняка свежих. Он гладит старые доски, что норовят посадить занозу. И хрупкие шляпки волчьих грибов.

Грибы горькие, с резким запахом. И от старого гвоздя, который Кайя вытащил из коновязи, во рту остается вкус железа и ржавчины.

Он снова слышит: стрекот кузнечиков и скрип половиц в доме. Кряхтение старых петель, на которых провисает дверь… шаги… людей. Звуков много. И разве способен он придумать все это? И запах сена? И лошадей. Хлеба. Молока. То, как белые струйки звенят о подойник и женщина то и дело разгибается, растирая ладонями спину. Она настоящая? В длинной юбке, подвязанной узлом выше колен, и с коленами, раздутыми болезнью, со старыми стоптанными сапогами и этим подойником, слегка мятым, неновым, но чистым. Или вот черная корова с пятном на лбу. Один рог длиннее другого, а вымя разбухшее, перевитое венами. Корова не торопит хозяйку, привычна.

Возможно, Кайя видел их когда-то давно, в один из прежних дней, о которых думает, что вспомнил.

И женщина, перелив молоко в глиняный кувшин, подала.

– Пейте, пока теплое. – Она ушла, не дождавшись благодарности.

Молоко было сладким, с кружевной пенкой. Сено кололось, как положено сену. Трава была влажной и тугой. А вода в ручье холодной, черной, она оставила на ладони тяжелые песчинки и длинный звериный волос. Как понять, что именно – настоящее?

И надо ли?

У Изольды отросли волосы. И сама она стала немного иной. Родной, но… строже? Жестче? Или это Кайя решил, что в его фантазии она должна быть именно такой?

Тянуло прикоснуться. Разобрать косу, которая уже почти развалилась, по прядке, по волоску, вспомнить запах ее волос и кожи. Стереть со щеки тень и пульс поймать, чтобы как прежде. Если это его мир, то у Кайя получится.

Но она была такой настоящей…

…и снова рядом.

Кайя не позволит ей уйти, неважно, существует она на самом деле или сугубо в его сломанном разуме, но уйти – не позволит. А ей захочется. Не сейчас, пока она его жалеет, но через месяц… год… два… когда-нибудь жалость иссякнет и что останется?

Чувство долга.

И дочь.

Кайя не знал, что у него есть дочь, и всю ночь думал о ней, не только, но о ней больше всего. Рыжая. С веснушками. Яркая. Живое солнце. И чудо для двоих. Иза вспоминала о ней так, что не подслушать не получалось. Кайя пытался себе сказать, что нехорошо – подслушивать, вот только сил отвернуться не хватало.

Иза тосковала по дочери.

Разве в чудесном мире, созданном исключительно силой воображения, он не сделал бы Изольду счастливой? Это же просто, заменить одного ребенка другим.

Придумать, почему Йена больше нет, а Настя – здесь.

Доказательство?

Отнюдь.

Иза попросила дать шанс. И не получается ли так, что именно его собственный разломанный разум пытался примириться с собой же? Тот, каким он был раньше, не позволял себе пугать детей и уж тем более не испытывал желания причинить им вред. Прежний Кайя знал, что такое поведение противоестественно и, наверное, действительно не стал бы отказываться от сына.

Сложно все, и от этой сложности болит голова. Слишком много всего накатило и сразу. Как он раньше управлялся со всеми этими звуками, запахами, ощущениями? С тем, чем тянет от людей, – хаос эмоций, статичный шум, от которого не избавиться.

И Кайя отступает, пытаясь привыкнуть к этому шуму.

Наблюдать лучше издали.

Дядя умывается колодезной водой, фыркает и отплевывается. Сонный Урфин меряет шагами двор, думает о чем-то, время от времени останавливается и бросает в сторону коновязи раздраженный взгляд. Он по-прежнему не умеет сдерживать эмоции. И почти не изменился.

Йен выбирается из дому, садится на порог, обняв огромную черную курицу. У птицы красный гребень и шпоры на лапах, которые способны ранить, а Йен еще слишком мал, чтобы не бояться ран. Но курица сидит смирно, лишь моргание выдает, что птица жива.

Сейчас вид мальчишки не вызывает ничего, кроме недоумения. Неужели этот ребенок – сын Кайя? Система подтвердила, но… почему тогда Кайя не испытывает желания иного, кроме как свернуть ему шею? Он чужак. На его территории. Он мал и слаб, но все равно чужой. А сломанная шея – легко и небольно.

Правильно.

В собственном мире он может позволить себе детоубийство: поймут и простят.

Но Изольда держится рядом, не спуская с мальчишки взгляда. Снова вмешается. Пострадает. И… нельзя убивать детей! Кайя зажмурился, отгоняя наваждение.

Ветер донес запах.

Много запахов, но два выделяются особенно ярко, более того, они переплелись между собой, и один уже неотделим от другого. Иррациональный гнев тает. Иза присаживается рядом с мальчишкой и достает пудреницу. Во всяком случае, Кайя сперва принимает этот предмет именно за пудреницу, но почти сразу понимает ошибку.

… Кайя… мне бы хотелось, чтобы вы познакомились. Если ты не против.

Не против, но… он, нынешний, не то, что следует видеть детям. Кайя не хотелось бы испугать еще и дочь. А если она все-таки не испугается, то что ей сказать?

Кайя не представляет.

… трус.

Не упрек, скорее улыбка и нежное прикосновение, которое он ловит. Бабочка в плену ладоней, одно неверное движение – и исчезнет. Кайя будет осторожен.

Он посмотрит издали.

… если ты не возражаешь.

В ее душе живет лето и девочка в соломенной шляпке, которая сползает на глаза. Ветер растрепал атласные ленты, и девочка держится за поля шляпки обеими руками.

Она уже большая!

К ним обеим тянет неудержимо, и Кайя делает шаг. И еще один до грани. Дальше нельзя. Как бы ни хотелось – нельзя.

Подсмотренное лето исчезает, остаются настороженность и беспокойство. За кого Иза больше волнуется? А мальчишка больше не смотрит на экран. Вцепился в курицу, прижал так, что вот-вот задушит, и взгляда с Кайя не спускает.

Неправильно, когда дети боятся.

Кайя закрывает глаза, сосредотачиваясь на внутренних ощущениях. Это не чужак. Не конкурент.