Rein Oberst - Чужой для всех. Книга 1.

Миша перепрыгнул, через небольшую огородную изгородь и, пробежав еще метров пятьдесят, очутился на нераспаханном поле бабки Хадоры. Осторожно крадучись он подошел к сараю и выглянул из-за угла. Но на внутреннем дворе Хадоры никого не было. Короткая перебежка и он уже в сенцах. Тишина. Скрипнула дверь и в его объятьях оказалась бабка Хадора, которая услышав стрельбу, выходила позвать Веру.

-Ах ты окаянный! Расшибешь, — запричитала бабка. — Что летишь как, на пожар? Хадора, держалась за сердце и медленно опускалась на пол. Для нее столкновение было ощутимым. Но сильные Мишины руки подхватили ее и быстро усадили на скамейку, прислонив к стене.

-Где они? — взволнованно крикнул Михаил бабке.

-Там, Мишенька, там на улице. Охая Хадора вяло и немощно указала морщинистой, сухонькой рукой в сторону двери. — И этот германец, ахвицер красивый с ней.

-А Златовласка где?— бледнея с испугом, бросил он.

-То же там Мишенька, с ними.

-Сиди здесь, я сейчас, — Михаил резко встал и, хотел было бежать.

-Подожди, Миша. Подожди..., — с тяжелой одышкой проронила Хадора. — Не спеши. Пусть наговорятся... это недолго. Пусть наговорятся.... Не стреляй.... Это не долго.... Это недолго... Птица черная залетала к нам на двор....

Хадоре становилось хуже и она, прикрыв глаза, отвалилась назад на бревенчатую стену хаты.

Миша растерялся и не знал куда бежать. Толи спасать Хадору, толи сестру. Он дотронулся до руки Хадоры и почувствовал слабое биение пульса. — Слава богу, жива, — прошептали его запекшиеся и пересохшие губы. Он опрометью бросился из хаты.

Начавшийся в поселке короткий бой на какое-то время стих. Русские пехотинцы, залегли в начале поселка и выжидали подхода танков. Миша, среагировал на эту ситуацию. Помня о приказе офицера Смерш не стрелять, он остановился у ворот и затих, прислушиваясь к разговору сестры и немца. Чтобы их видеть он отодвинул одну доску в заборе.

Они стояли в метрах пятнадцати от ворот, ближе к лугу, возле краснозвездного танка. Миша догадался, что эта 'Пантера'. Танк, как страшный истерзанный исполин, крутил башней с длинноствольной пушкой и просматривал ближайшие горизонты местности в поисках русских. 'Недолго тебе осталось крутить своей фашистской башкой',— подумалось Михаилу, глядя на танк и, в эту минуту до него донеслись причитания сестры.

-Франц милый, почему ты так долго не приезжал. Почему ты оставил меня? Я три года тебя ждала. Я столько пролила слез.

Сестра стояла в двух шагах от немца. Одной рукой она прижимала к себе Златовласку, которая держась за подол платья, пряталась за мать. Другой стирала с лица накатывающиеся слезы.

-Верошка, любимая моя, — губы Франца дрожали от волнующего момента встречи с любимой, от любви к ней. Он смотрел на нее и тонул в ее необыкновенно-ясных, глубоких, васильковых глазах, полных слез. — Я приезжал за тобой тогда в августе 41 года, но тебя увезли партизаны и спрятали. Я готов был застрелить твоего брата за эту подлость. Но рука отвернулась. Я не смог это сделать, хотя был разъярен сильно и почти не контролировал себя. Он же был твоим братом.

Франц говорил и не решался слиться в объятиях с Верой. Что-то останавливало его сделать эти единственные шаги навстречу. Возможно, скорый и видимо последний бой. До него стали отчетливее долетать шум и лязганье гусениц приближавшихся к деревне танков. Возможно, неординарность их встречи. Он знал, что за ними непременно наблюдает десяток посторонних глаз из-за заборов и окон хат. Возможно, прошло много времени после его прощания в том далеком 41 году, когда его вызвали в штаб 24 моторизованного корпуса. А может ему мешала вот эта маленькая девочка чуть старше двух лет, которая, пряталась за Верой и исподлобья снизу вверх с наивным любопытством курносо смотрела на него. Ее сбившиеся светлые волосы от набежавшего ветерка падали ей на глаза, и она смешно фыркая, сдувала их с лица. Франц не решался спросить Веру о девочке.

Вера также робела подойти ближе к Францу. Хотя ей очень сильно хотелось прикоснуться рукой до такого родного и давно позабытого мужественного лица. Она говорила, всхлипывала, стирала слезы кулачком и вновь говорила о своей женской доли во время оккупации, о своих страданиях и любви к нему, об отношениях селян к ней после его отъезда, об истязании мамы в фашистском гестапо.

Она говорила и не могла выговориться, столько много у нее было накоплено в душе слов для него. Кроме того, глядя на Франца, она просто еще не могла поверить своим глазам, что этот высокий, помятый уставший капитан в русской форме с орденом и есть тот ее Франц Ольбрихт. Что это именно тот немецкий офицер, ее первая искренняя незабываемая любовь, который оставил самый красивый, но и самый жгучий след в ее жизни. Но более всего она боялась, что этот человек просто сейчас неожиданно исчезнет, как неожиданно появился возле ее дома, когда она играла с дочкой.

В какой-то момент, Вера преодолела силу страха, недоверия и отчужденности к Францу. Они имели место в ее добром и любящем сердце, за, то горе, которое принесли фашисты и вместе с ними он, ее Франц, за горечь разлуки и невероятные страдания. Вера протянула руку и, сделав невероятно трудные шаги к нему, дотронулась до грубого, словно змея шрама, который, несмотря на уродливость, словно магнитом притягивал ее, и упала в его объятия, чуть не лишившись рассудка.

Франц целовал ее и не мог нацеловаться. В эту минуту он отключился от всего мира, настолько он был счастлив и безразличен ко всему происходящему вокруг. Он не слышал и не видел, как русские вновь открыли пулеметно-автоматный огонь, начав наступление. Как 'Пантера' сделала два выстрела и фугасы с воем унеслись вперед, неся смерть. Как сник на борту танка от попадания осколка заряжающий панцершютце Берг. Как открылся тяжелый люк в танке и лёйтнант Эберт стал кричать на него и звать к себе.

Лишь когда он почувствовал, как вздрогнула Вера, и в одночасье померкло ее лицо и голова со сбившимися красивыми волосами цвета спелой ржи, откинулась назад, почти не дыша, а его руки обагрились кровью, удерживая ее от падения, Франц понял, что произошло что-то страшное и непоправимое. Он закричал в отчаянии, не помня своих слов, не слыша своих слов: — Будь проклята эта война. Будь проклят наш Фюрер. Фюрер кретин.

Дрожащими руками, как можно осторожнее он уложил свою обмякшую 'Верошку' в тень под старой липой и, видя, что ее белое платье быстро пропитывается кровью, сочившейся из раны ниже левой груди, достал из кармана бинт и стал пытаться делать перевязку. Слезы текли из его серых, безумных от сердечной боли глаз, а губы судорожно шептали:— Сейчас любимая. Сейчас. Потерпи. Я тебя перевяжу, — но перевязка плохо получалась. Подложенная бинтовая салфетка мгновенно стала алой. Вера слабела на глазах.