Татия Суботина - Если бы не ты

– Ты не помнишь?

Свободной рукой я сжала край простыни. Неужели это сейчас повторится снова? Вербицкий впадет в ярость, а я с ним не смогу справиться. И Володька, санитар, сегодня как назло взял отгул. Его жена, маленькая Леночка, похожая на мартышку, такая же шустрая и веселая, лежала на сохранении на три этажа ниже.

– Конечно, я помню, дорогой, – выдавила я.

Альберт облегченно выдохнул, его лицо разгладилось. Повинуясь интуиции, я протянула подрагивающую ладонь и приложила к высокому лбу. Отвела липкие пряди. Старик закрыл глаза, уголки губ растянула блаженная улыбка.

Мне повезло. На этот раз. Какого черта я это делаю? В обязанности медсестры не входит ублажать старых богачей перед смертью. Но… Неприятности – это последнее, что я хотела бы вновь увидеть в своей жизни.

Конечно же, я не могла знать, как прикасалась к Вербицкому его Лилия. По одной простой, как дважды два, причине – я не она.

Все в жизни возвращается на круги своя, Кесарю кесарево, так когда-то повторяла мне мать. И сколько бы я не старалась поверить в обратное, но эта закономерность неизменно срабатывала. Вербицкий Альберт Эдуардович получил именно то, что заслужил. Червь, что точил его изнутри злобой и жестокостью всю жизнь, вылез наружу уродливым чиряком.

Вот уже полгода старик лежал в нашем отделении. Диагноз, что поставил ему главврач, не утешал. Мы могли лишь немного смягчить муки, но никак не прекратить их. Вопрос жизни Альберта был решен свыше. И мне даже могло стать его жалко, если бы не знала, какое он чудовище.

– Лили, – хрипло прошептал старик. – Как же я по тебе скучал! Когда ты оставила меня – это… Это… – он шумно сглотнул, замолк, словно взвешивая слова перед тем, как произнести. – Было невыносимо.

Я перестала гладить Альберта по грязным волосам. Отстранилась и встала. Интересно, Рита испытывает такую же смесь отвращения и жалости, когда он говорит ей подобное? Каждый раз, когда я была у Альберта, старик начинал этот пустой разговор. Заново. Раз за разом. Словно собственноручно забивал очередной гвоздь в крышку гроба.

В последнее время меня терзали догадки, что такая мука Альберту просто по вкусу. Он упивался собственной виной, тонул в ней, как жаба в молоке. Только умная жабка взбила лапками сметану, Альберт же упрямо шел ко дну, захлебываясь, стеная и стараясь захватить побольше людей следом.

Меня это бесило.

– Лили, – простонал старик. – Лили, ты же знаешь, что я сожалею?

Я скрипнула зубами. В нижнем отделении прикроватного шкафчика нащупала пакет. Достала знакомые две ампулы и шприц на пять кубиков. Если заставить себя действовать автоматически, эмоции почти не давят между лопаток.

– Лили? – испуганно встрепенулся Альберт.

Старик рыскал безумными глазами по комнате. Вглядывался в тусклые голубые стены, размахивал руками, пытаясь нащупать то, что желал, как мне казалось, больше жизни. Меня. Его Лилию на сегодня. Рот старика кривился уродливым спазмом, с губ капала слюна. Руки безуспешно зачерпывали пустой воздух.

– Лили?

Я медлила с ответом, знала – он меня не видит, упивалась его страхом. Болезнь Альберта отняла у него не только остатки рассудка, но и зрение. Недавно Вербицкий ослеп окончательно.

– Я здесь, – наконец устало проговорила я, – просто нужно сделать укольчик.

Привычными движениями вскрыла ампулы, натянула поршень шприца до упора. Смешиваясь в прозрачном цилиндре, лекарство стало бледно-розовым. Выпустив пузырьки воздуха, что уцепились за стенки, я зажала ватку и подошла к кровати старика.

Жалость – дар, которым награждаются избранные. С каждым разом, когда приходилось переживать эшафот Вербицкого вместе с ним, я чувствовала, как жалость к нему угасает. Яркие всполохи сожаления стали редкостью, неизменно превращаясь в золу отвращения. Единственное, что сдерживало меня от грубости и заставляло носить маску добродушия – обязательство достойно ухаживать за любыми больными. Не зависимо от социального статуса, возраста или характера. Рита говорила, что клятва Гиппократа не имеет по сути никакого значения, главное выбирать то, что выгодно тебе. Сейчас или в будущем. Рита всегда просчитывала жизнь на пару шагов вперед. Я так не умела.

Недавно пришлось пополнить список неумений еще несколькими пунктами. Тяжелее всего далось признание в собственной слабости. Оказалось, я не умею нарушать клятвы, не умею воспринимать свои обязательства несерьезно, не умею не быть лучшей.

Жизнь учила, что только тот, кто стремится вырвать кусок зубами, кто готов рыть из-под себя землю ради выживания – достоин дышать. Мне некому помочь. Я уяснила этот урок давно и запомнила его навсегда.

Рассчитывать можно только на себя.

Это правило впилось в мозг, как клешни рака цепляются за неудачно подставленный палец рыбака. Намертво. Только вот оно никогда не было страховкой от ошибок, которые я совершала.

– Лили?

Я вздрогнула, поняв, что уже пару минут застыла в молчании над Альбертом.

– Да-да, сейчас.

Отвела одеяло в сторону, обнажив истощенное тело.

– Перевернись, пожалуйста.

Альберт прокряхтел, цепляясь за простыни. Послышался треск ткани. Медленно, словно муха, запутавшаяся в паутине, он перевернулся на правый бок. Сухая кожа, похожая на пожелтевшие листы, натянулась, очертив острые грани позвоночника. Сиреневые язвы обнажились, источая запах гнили.

Помню, когда впервые делала Вербицкому укол, меня стошнило. Я успела забежать в туалет его палаты, прежде чем желудок воспротивился полностью и низвергнул содержимое. После, вытирая слезы, я робко вернулась к старику. Было невыносимо стыдно.

Альберт не сказал никому. Он, как ни в чем не бывало, звал меня Лилией и продолжал бормотать всякую ерунду. Сделал вид, что ничего не случилось. Тогда, я впервые подумала, что его безумство всего лишь игра.

Умно спланированная игра.

Растянув складку кожи, я вогнала иглу на три четверти, Вербицкий вздрогнул. Медленно надавливая на поршень, маленькими порциями впустила лекарство. Старик напружинился, сжал кулаки.

– Еще чуть-чуть, Альберт. Сейчас станет легче.

Лекарство, которое мы ему вводили для облегчения болезненных спазмов, при реакции с кровью вызывало жжение. Получалось, что мы растягивали муку Альберта, заменяя большую боль меньшей. Но другого выхода не было.

– Вот и все.

– Спасибо, – прохрипел старик, переворачиваясь на спину.

Он раскинул худые ноги в стороны, совершенно не стесняясь наготы. Дыхание Вербицкого сделалось шумным, прерывистым, на лбу выступили крупные бусины пота. Я спешила справиться со всеми обязанностями и поскорей избавиться от Альберта. Его присутствие душило.

Вооружившись корнцангом, я пережала тонкую пластиковую трубочку. Желтая жидкость застыла. Пару минут ушло на то, чтобы вылить содержимое судна в туалет и продезинфицировать пластиковую поверхность. Вскоре я сняла корнцанг с мочевого катетера, спустив кончик трубочки обратно в судно.