Лесли Мэримонт - Робкое дыхание

Ей и в голову не пришло, что здесь кроется что-то дурное. Или опасное. Она вообще не думала.

И все-таки трудно поверить, что случилось то, что случилось.

Георгос... распаленный. Георгос... желающий ее. Георгос... вовсе не бесчувственная холодная машина. Ничего холодного или бесчувственного не было в том, что уперлось ей в живот, плотное, пульсирующее, живое.

И час спустя она не могла опомниться, лежа в постели и бессмысленно глядя в потолок. Впервые с тех пор, как она поселилась в этом доме, ее ночные мысли были не с Леонидасом и не о будущем ребенке. Она пыталась восстановить в памяти тот момент, когда до нее дошло, что Георгос желает ее, когда она поняла, что именно почувствовала своим телом.

В одном она не сомневалась – он не сразу оттолкнул ее, на несколько секунд поддался своему порыву, прежде чем разум в нем одержал верх.

Конечно, все это мало что значило. Всем известно, что мужчины возбуждаются легче женщин. Георгос мог так же легко загораться от объятий с другой женщиной. Это не значит, что он предпочитает ее. Не может такого быть – она ему даже не нравится. И раздражает его до смерти.

И все же Иви растревожилась. Лучше бы ничего этого не было. Как она утром посмотрит ему в глаза? Это неловко, и смущает, и... и...

Она перекатилась на другой бок и несколько раз ткнула кулаком в подушку. Лучше от этого не стало. По правде говоря, стало хуже, напомнив чем-то ее безрассудное обращение с голубой шляпкой.

От отвращения к себе она неподвижно застыла, вытянув руки и вцепившись ими в простыню.

– Я скоро усну, – сказала она вслух. – Вставать не буду и не пойду вниз. Не стоит рисковать и еще раз встречаться с Георгосом;

Снова и снова повторяла она эти слова как заклинание, пока действительно не уснула.

На следующее утро Иви проснулась совершенно разбитой. Но на часах в спальне было уже больше восьми, значит, спала она вполне достаточно, хотя и неспокойно, о чем говорило состояние простыней и одеял.

Такой она не была со дня похорон Леонидаса, совсем подавленной и одинокой. Одной-одинешежькой на всем белом свете.

Даже от мысли о ребенке ей не стало лучше. Он или она появится только через пять месяцев, а как хотелось бы уже сейчас любить и прижимать кого-нибудь к себе.

Сейчас ее переполняло горе от потери единственного человека, которого она любила, и от того, что из самых лучших побуждений она вышла замуж за его брата, а теперь всем сердцем желала, чтобы этого никогда не было. Ей следовало отказаться, несмотря на обещание, данное Георгосом у смертного ложа брата, и идти своей дорогой, стать хозяйкой собственной жизни. А она по слабости позволила властному брату Леонидаса взять ее под крыло, ввести в их семью и все за нее решать. Иви знала, что она не такое уж безвольное создание, каким считал ее Георгос. Стойко стоять на своем она умела и не раз убеждалась в этом. Вот почему ее так поражала собственная реакция на Георгоса. То, что она тушевалась в его присутствии и в большинстве случаев безропотно ему подчинялась, свидетельствовало о силе его личности.

Несколько утешало ее то, что теперь он намерен развестись с ней сразу после рождения ребенка и поселить их отдельно. Без сомнения, вдали от него ей будет гораздо спокойнее и к ней вернется обычная уверенность в себе. Он не слишком-то хорошо действует на нее. Иви покривила бы душой, сказав себе, что ночное происшествие на лестнице не добавило ей тревог.

Георгос совершенно не походил на Леонидаса, однако вчера она получила доказательство того, что заблуждается относительно его бесстрастности и холодности. Тот мужчина, который вчера держал ее в объятиях, не был ни бесстрастным, ни холодным. Не был, шут возьми! От одной этой мысли у нее сжалось в животе. Как трудно будет встретиться с ним сегодня и не выглядеть глупо при этом.

Вздрогнув, Иви откинула одеяло и встала. По крайней мере, до вечера можно будет не волноваться. Георгос уже давно в своем обожаемом офисе, управляет и властвует, прикидывая, как заработать очередной миллион, и берет в оборот Риту.

Просто трудоголик какой-то, удрученно подумала Иви, плетясь в ванную, чтобы окончательно проснуться под душем. Работает в офисе как вол шесть дней в неделю, с восьми утра до шести вечера. В семь приходит домой, в половине восьмого у него обед, а потом снова дела в кабинете. Нередко из-под его двери виднелась полоска света, когда Иви отправлялась спать, что бывало довольно поздно, если она смотрела телевизор или видео. Как он только выдерживает? Единственный выходной – воскресенье – он отдавал в основном гольфу.

Спустя полчаса, подходя к лестнице, Иви чувствовала себя гораздо бодрей. Могло быть и хуже, подумала она, тошнило бы по утрам, как многих женщин в первые месяцы беременности.

Честно говоря, порой она забывала, что беременна, особенно когда облачалась в свободную одежду вроде темно-бордового спортивного костюма, который она решила надеть сегодня. Может, когда ребенок начнет шевелиться, все будет по-другому. Но пока о ее состоянии напоминала чуть раздавшаяся талия, набухшие груди и слегка округлившийся животик.

Она спускалась по ступенькам в совершенно тихом доме. В Павлиди-холл вообще тихо – стены в два кирпича и тяжелые двери заглушали любые звуки. Улица тоже была тихой, кончалась тупиком, и машины здесь ездили мало. Впервые попав сюда, Иви поразилась великолепию дома, пока не поняла, что весь этот район такой – некоторые соседние дома даже больше и роскошнее.

Когда Иви расспросила Эмилию об истории дома, та рассказала, что строил его в тридцатые годы двоюродный дед Георгоса, что после смерти старика, который не имел своих детей, дом унаследовал его отец. Первоначально это было двухэтажное здание, и Алис значительно его обновила. Услышав это, Иви поняла, откуда идет теперешняя спокойная элегантность особняка.

Дом по завещанию оставался в ее распоряжении, и она могла делать с ним все что заблагорассудится, о чем Алис не преминула напомнить Георгосу неделю назад, когда убрала со стен несколько подлинных живописных полотен и повесила вместо них картины Леонидаса, привезенные Иви и подаренные его матери.

Тогда Иви сочла весь этот инцидент – сердитые возражения Георгоса – чрезвычайно удручающим. Меньше всего ей хотелось бы вносить раздор в их семью. Георгос показался ей бессердечной глыбой льда. Но теперь, в свете некоторых событий и фактов, она испытывала к нему известное сочувствие. В конце концов, картины не принадлежали к первоклассной живописи.

То, о чем она сейчас подумала, заставило ее замереть у подножия лестницы, потрясенную новым видением таланта Леонидаса. Или отсутствия его.

На какую-то секунду ей показалось, что она предает его память. Сколько раз она хвалила его картины? Сколько раз говорила, что однажды он станет известным художником и его полотна будут висеть в галереях и домах миллионеров?