Анна Яковлева - Королевская щука

Ехать не хотелось до судорог.

Ванька Заикин снова ударился в бега, бабушка Фаина опять уехала, Фимку снова пришлось устраивать к Чаплиным и выслушивать от Наташки, повернутой на чистоте, лекцию о паразитологии.

– Она с глистами? – Наталья придирчиво рассматривала впалые Фимкины бока.

– Да все у нее отлично, – уклонилась от прямого ответа Талли.

– Смотри, – пригрозила Наталья, – если у детей заведутся лямблии или аскариды – ты будешь виновата.

– Хорошо. – Талли покорно вздохнула.

– Диваны только портить с вашими псами, – ворчала Наталья, снимая с Фимки ошейник. – Когти вон, не острижены.

– Где? Все я состригла ей. Пострижена, протравлена, привита, в сумке с кормом ошейник от блох, – бубнила Талли, пятясь к двери.

Руки были развязаны, а ехать не хотелось все сильней: интуиция подсказывала, что синяк на детском запястье не мог быть ни чем иным, кроме криминала.

– Заозерное! – Голос проводницы прозвучал в наступившей тишине неестественно громко.

Четыре участницы экспедиции в скорбном молчании друг за другом спрыгнули с подножки в снег – пятая колонна, а не комиссия.

Все примерно одного возраста, все, кроме Талли, разведенки, матери-одиночки, каждая в душе либо пиранья-феминистка, либо правозащитница: детский врач Алла Андреева, инспектор городской инспекции по делам несовершеннолетних Люба Хромченко и завотделом департамента образования Аделаида Блюммер. Любой намек на насилие действовал на каждую как красная тряпка на быка.

Морозный воздух, показавшийся после вагона целительным, забил легкие. Талли поежилась.

Как она могла забыть, что инициатива наказуема? Высунулась – вот на нее все с радостью и взвалили: создание комиссии и разбирательство.

По ее инициативе вся группа десантировалась в районном центре, чтобы вселиться в символично отапливаемую гостиницу с тетками-администраторшами, похожими на сутенерш, и ввязаться в позиционную войну с системой.

До интерната №2 добирались на попутках – мороз усилился, и водители безоговорочно подбирали с обочин пассажиров.

Как и ожидалось, интернат встретил молчанием ягнят и круговой порукой.

Роль деревенской недалекой бабы директрисе не давалась, острый взгляд невыразительных глазок, подведенных стрелками до висков, выдавал шакалью породу. К вопросу о насилии старших воспитанников над младшими мелкая падальщица оказалась готова.

– У нас? – натурально изумилась она, – ну что вы! Этого не может быть, потому что не может быть никогда. Это же вам не Америка.

– К сожалению, статистика не подтверждает ваш оптимизм, – спокойно возразила Люба, – и Америка здесь ни при чем.

– Дети везде одинаковы, – заметила Алла.

– Наши интернатские не способны на насилие. Я, конечно, не утверждаю, что все они ангелы, но насилие – нет.

Поняв, что подобные менуэты исполняются перед всеми официальными лицами и могут длиться до Конца времен, Талли прочистила горло.

– Э-э. Татьяна Ивановна, скажите, мы можем сейчас повидать Эдика Крупенина?

– Можете, конечно, – вяло отреагировала директриса, – если вам не жаль времени. Крупенин просто хочет выделиться.

– То есть, – вцепилась в директрису Талли, – он кому-то из педагогов жаловался?

Подведенные стрелками глазки подкатились:

– Они все здесь фантазеры – это же неблагополучные дети, они используют все способы обратить на себя внимание.

– Тогда откуда у него на руках синяки?

– Ах, это? – На шее у директрисы проступили малиновые пятна. – Его же приходилось вытаскивать из-под кровати. Он сопротивлялся – отсюда и синяки. Но согласитесь, у педагога просто выбора не было – не оставлять же ребенка под кроватью.

– А как сейчас?

– Да в общем так же, – промямлила воспитательница, назначенная в провожатые.

В спальне, куда проводили комиссию, в два ряда стояли двенадцать идеально заправленных коек.

– Что это? – Детский врач попятилась от порога, ноздри завибрировали. Остальные тоже с беспокойством принюхались: из спальни явственно несло мочой.

– Это Эдька обоссался, – любезно сообщил из коридора сиплый детский голос.

Дамы дружно обернулись и воззрились на худющего белобрысого мальца лет десяти в байковой клетчатой рубашке, размера на два больше, чем требовалось.

– Хорошилов, – прошипела воспитательница, – ты почему здесь околачиваешься?

– Я за ручкой пришел. У меня ручка сломалась, – малец продемонстрировал половинки того, что было шариковой ручкой.

– Быстро бери и быстро возвращайся на урок.

Десант замер в ожидании, пока Хорошилов покинет спальню.

Хорошилов не торопился. Он присел перед тумбочкой и проводил серьезные изыскательские работы.

Наконец, искомая ручка была найдена. Дождавшись, пока белобрысая голова скроется за дверью, Талли обратилась к воспитательнице:

– А где Крупенин?

– А зря Эдьку из психушки выпустили, – светлая голова снова обнаружилась в проеме, – он теперь кусается, ссытся и заикается.

– Да где он? – теряя терпение, повысила голос Алла.

– А вон, – Хорошилов показал кивком на кровать в углу, – под кроватью. Может, помочь?

– Так, Хорошилов, – окоротила волонтера воспитательница, – марш отсюда. Без сопливых обойдемся.

К вящей радости маленького временного коллектива, Эдик откликнулся на зов и выполз из убежища.

Вот тут и выяснилось, что Хорошилов не соврал: вернувшись в интернат, Эдик впал в регрессивное состояние, к привычке спать под кроватью подключились ночной энурез и заикание.

Участницы экспедиции обменялись быстрыми взглядами. Двух мнений быть не могло: поведение Эдика Крупенина говорило о том, что насилие – психологическое, физическое, а возможно, и сексуальное – продолжается.

…Был вечер пятницы. Макс как раз закончил первую серию своего эпохального фильма, и ему нестерпимо хотелось отправить ее по электронной почте Талли и поразить ее своим талантом.

В рабочем беспорядке, царившем на столе, Макс отыскал телефон, набрал номер, который в списке номеров был первым.

– Я написал сценарий, – победно сообщил он, ожидая, что Талли прервет его восторженным воплем. Талли молчала. Макс принял это молчание за одобрение и продолжил:

– Это только первая серия. По плану будет двенадцать. Хочешь, я пришлю тебе, почитаешь?

– Пришли, – равнодушно разрешила Талли, и от ее тона у Макса в груди образовалась пустота.

– Тебе не интересно? – глухим голосом спросил он.

– Я устала. Извини.

Сердце у Макса упало. Какое же он чудовище, какой же он эгоист.

– Таллюшка, – ненавидя себя, пробормотал Макс, – может, сходим куда-нибудь?

– Не могу. Я не в городе.

– А когда вернешься?

– На следующей неделе.