Иван Карасёв - Судьба такая

Часов в восемь наша артиллерия открыла ответный огонь, стреляли по той самой Гринёвке, ротам стало легче, но ненадолго, немцы подключили свои калибры, завязалась артиллерийская дуэль. И под аккомпанемент этой смертельной музыки проснулись замолчавшие было миномёты, опять всё завертелось – противный свист, томительное ожидание, разрыв и кратковременное облегчение – на этот раз пронесло. И так всё время.

Вскоре в небе показались самолёты, все напряглись и приготовились к самому худшему, но бомбардировщики проплыли дальше и левее, оттуда раздались приглушённые звуки бомбовых ударов.

С нашей стороны артиллерия смолкла, потом и немцы прекратили огонь. Было непонятно, то ли перестреляли они друг друга, то ли фашисты подавили мешавшие им батареи, дав возможность миномётчикам безо всяких препон продолжать свою жуткую работу. Те старались вовсю, стоны и крики стали раздаваться всё чаще.

Миномёты наконец замолчали к полудню, как ни старайся, как ни хитри, а стволы у них тоже греются и вместо выстрела по цели получается «плевок». Но пауза в смертельной свистопляске и радость бойцов были кратковременными, снова послышался гул приближавшихся самолётов, на этот раз они явно избрали своей целью позиции схоронившихся в глубоких траншеях пехотинцев. Раздалась бессмысленная команда «Воздух!» – все и так попрятались на дне окопов, только по человеку со взвода временами продолжали вести наблюдение за противником, они должны были в полыхающем вокруг аду время от времени поглядывать в сторону деревеньки на холме.

Ещё через несколько минут юнкерсы с противным завыванием сирен приступили к своей чёрной работе. Сначала раздавался душераздирающий вой, заставлявший трепетать все фибры души и тела, потом быстрый, тонкий и через мгновение всё более мощный свист падающих бомб и наконец оглушительный разрыв. Сама земля вздрагивала всей своей нутряной сущностью в такие мгновения. Вопреки приказу не выдержали даже наблюдатели, с первыми звуками падающей свистящей смерти, как и все остальные, они сжимались в маленькие грязно-зелёные комки, почти не различимые с высоты выхода бомбовозов из пике, и их уже невозможно было заставить поднять голову. Первый заход воздушных убийц, потом, после томительного ожидания и робкой надежды: «Неужели всё, улетели?», опять слышался приближавшийся звук моторов, снова выли встроенные сирены, мерзко свистевшие из разрезающего воздух пикирующего самолёта, и лишались жизни люди. Отбомбившись, немцы не улетели сразу, они сделали ещё круг и пустили в дело малокалиберные пушки и пулемёты, опять безнаказанно, никто, ни одна зенитка, ни один «ястребок» не мешали им расстреливать беззащитные роты.

Люди, которым везло, только крепче вжимались в грязное, пропитанное влагой от ночного дождя дно траншей и молитвенно ждали окончания этого бесконечного ужаса. Те, кому не повезло, уже не могли ждать ничего – три прямых попадания превратили в кромешное месиво одиннадцать человек, поранили многих, ещё восьмерых зацепило при обстреле с воздуха.

Казавшаяся бесконечной бомбёжка длилась минут восемь – десять, но моральный дух бойцов был окончательно сломлен. Воеводов видел это по глазам своих подчинённых, они стали безжизненными, ни у кого не оставалось душевных сил выдерживать эту страшную бойню дальше, во взглядах некоторых красноармейцев читался явный ужас. «А что, если они ещё прилетят? – подумалось. – Ведь не выдержат! Вопреки здравому смыслу побежит один, за ним второй, потом дрогнут остальные, и „юнкерсы“ расстреляют роту из пулемётов, до спасительного леса добегут единицы! Мы у них будем как на ладони». Немцы тем временем возобновили обстрел, с нашей стороны никто не отвечал. Мины снова ложились повсюду на позициях деморализованных рот. Надо было что-то предпринять. Воеводов решил найти своего комроты и понять, что тот собирается делать.

За очередным поворотом траншеи увидел его. Молодой лейтенант, двадцати лет ещё не стукнуло, отличник выпуска, получивший по два «кубаря» в каждую петлицу только в конце июня, сидел, обхватив голову двумя руками. Ему пытался что-то втолковать сержант из третьего взвода, но казалось, что ротный его вообще не слышит. В метрах пяти дальше окопы разворотила мина и лежали неприкрытые ничем останки трёх бойцов, у двоих были обезображены конечности, а у последнего – оторвана голова.

Немало повидавший на Финской, Павел Воеводов тут поморщился и выругался про себя незлым материнским ругательством: «Идрить твою палку нехай!» – а сержанту крикнул:

– Да закройте же трупы плащ-палатками! – Говорить с лейтенантом явно было бесполезно.

– Сейчас, товарищ младший лейтенант, сделаем, – быстро ответили ему, явно обрадовавшись появлению комвзвода-2.

– Что с ним? – уже тише спросил Воеводов.

– Не в себе весь, тут такое творится!

– Знаю сам!

Поняв, что на командира роты надеяться бесполезно, Воеводов приступил к поискам связиста с телефоном. Тот, весь бледный, как будто страдающий уже который день расстройством желудка, молча, без слов, начал крутить ручку полевого аппарата:

– Вам ведь штаб батальона?

– Нет, маршала Тимошенко, лично! – зло огрызнулся младший лейтенант на глупый вопрос.

На том конце провода наконец ответили:

– Приказа оставить позиции не поступало, держитесь, наша артиллерия перегруппировывается.

Павел, не проронив ни слова, выслушал приказ, лишь тихо ответил: «Есть держать позиции!», – развернулся и побрёл в расположение взвода, инстинктивно пригибая голову, как будто в глубокую траншею могла залететь шальная пуля. «Надо написать Лиде, чтоб уезжали подальше. Ржев – железнодорожный узел, за него будут тяжёлые бои, если немцы дойдут до туда. Написать, обязательно написать. Не дай Бог им оказаться под чужими или своими снарядами и бомбами, как в той деревне…» Он не успел завершить линию своих невесёлых мыслей, под вой очередной мины шлёпнулся со всего маху в жидкую кашу размокшей от ночного ливня земли, прикрыв затылок обеими руками.

Только к вечеру до них через восстановленную в очередной раз линию связи дозвонился начальник штаба полка и передал приказ – сосредоточиться в роще на вчерашнем исходном рубеже. Значит сидели под огнём и гибли зря, но это война, тут подчинённым рассуждать не положено. А штаб батальона, куда он ещё раз попытался дозвониться, но безуспешно, был уничтожен прямым попаданием снаряда, и никто долгих, бесконечных два часа, целых сто двадцать минут, не мог передать им пришедшее сверху разрешение отойти. Ценой отсрочки для роты стала жизнь шести бойцов и увечья почти двух десятков других.

Стояла уже ночь, когда, проверив посты и наскоро перекусив, выкурив в кулачок папироску, командир второго взвода быстро забылся тяжёлым и тревожным сном. Ему снились «юнкерсы», с завыванием бросавшие бомбы, разорванные на несколько частей тела его бойцов, и всё время он пытался написать письмо Лиде, написать, чтоб уезжали поскорей куда глаза глядят, лишь бы подальше от войны. Но всякий раз у него на пути возникало непреодолимое препятствие: то ломался остро заточенный карандаш из собственного планшета, то его вызывал сам командир дивизии и начинал распекать его, простого взводного, за невзятую деревню, то начинался очередной обстрел, и тут уж было не до писем.