Милаш Кина - Цу гезунт, цу лебен, цу ланге уор. (Так говорили евреи…)

Наконец, рано утром поезд, в котором Лизавета добиралась из Бобруйска (с пересадкой в Жлобине) в Ленинград, прибыл на Витебский вокзал. Тетушка, обремененная двумя фибровыми чемоданами, в которых было самое необходимое на первое время, и которые с трудом застегнулись только после того, как Маня, самая тяжелая из сестер, села вначале на один, потом на другой, вышла на перрон. Лиза заблаговременно послала Коцуле телеграмму о времени своего прибытия, в которой сообщала номер поезда и вагона, в котором ехала. Естественно, она ждала, что Коцуля ее встретит, но он не встретил. Тетя сильно удивилась и даже растерялась. Простояв на быстро опустевшем перроне пятнадцать минут, поняв, что Коцули ей не дождаться, Лиза достала письмо, где на конверте был его домашний адрес и решительно подозвала носильщика.

Через пол часа Лизавета, потратившись на такси, вышла на Каменноостровском проспекте. Поднявшись с тяжелыми чемоданами на третий этаж, позвонила в дверь. В квартире с просторной прихожей и высокими потолками (Лиза успела заметить только это, потому что дальше прихожей ее не пустили), проживал вовсе не Коцуля, а молодой военный с семьей. Про Зиновия Коцулю он ничего не слышал. Лизавета со своими двумя чемоданами вышла на проспект и стала искать справочное бюро. Через несколько минут она получила адрес института «Красных директоров». Снова потратившись на такси, поехала туда, надеясь застать своего любимого на работе. Секретарь, мужчина средних лет, взглянув на тетушкины чемоданы, строго спросил, по какому вопросу ей нужен директор. Лиза, мгновенно вспыхнув, ответила, что по личному. Отсидев в приемной больше часа, она была допущена в кабинет.

За столом, на месте директора, сидел незнакомый мужчина. Тетя спросила:

– Где Зяма?.. – Прокашлялась и уточнила, – Зиновий Коцуля.

Вместо ответа, сидящий за столом мужчина, налил себе воды из графина и залпом выпил весь стакан, как будто его давно и сильно мучила жажда. После этого он поинтересовался, кем женщина приходится Коцуле, не родственница ли она ему, случайно? Узнав, что Лизавета Коцуле «просто знакомая», директор посоветовал ей забыть эту фамилию, забыть, как можно скорее. Тетя, предположив, как ей тогда казалось, самое страшное: подлец Зяма изменил ей с другой, разрыдалась. Она ошибалась. Оказалось, что пока Лиза собиралась в Ленинград, пока добиралась до северного города, вознесшегося, как писал поэт, по воле великого Петра, на берегах Невы, Зяму успели арестовать. И не только арестовать, но и осудить на пятнадцать лет за шпионаж в пользу Германии, куда его посылали в тридцатом году, учиться у Форда и Крупа. Обо всем этом Лизавета узнала позже, а сейчас она сидела на кожаном диване и рыдала, чувствуя себя обманутой коварным изменщиком.

Новый директор снова налил воды из графина, но не выпил сам, а предложил тетушке. Пока Лизавета пила, спросил, откуда она такая чувствительная приехала. Услышав, что они почти земляки (сам он был из Минска) и, что женщина распродала в Бобруйске все свое имущество, имея твердое намерение начать новую жизнь в Ленинграде, директор пожалел ее. Спросил, кем она работала и, что умеет делать. Узнав, что тетя работала в библиотеке, умеет печатать и вести документацию, он предложил ей место своего секретаря, которого забирали на повышение.

Лизавете выделили крохотную комнату в коммуналке. Отстаивая интересы жильцов, тетя бескорыстно воевала с прачечной, которая располагалась в подвале их дома, отчего пол и даже стены в их квартире постоянно были влажными. Лиза вышла победительницей. Прачечная переехала в другое здание, а тетю, по решению домкома, переселили в более просторную и светлую комнату.

Через год, в январе тридцать четвертого, арестовали директора, который, взял Лизу на работу. Когда у него было хорошее настроение, он, стоя за тетиной спиной, любил напевать: «Лиза, Лиза, Лизавета, я люблю тебя за это. И за это, и за то, а за это ни за что». Еще через полгода арестовали нового директора, который сменил предыдущего. Этот новый был не похож на старого, но привычку напевать о том, что он любит Лизавету и за это, и за то, он, казалось, перенял у своего предшественника. Правда, делал он это только, когда бывал в плохом настроении. Через пару месяцев арестовали и его. Когда третий директор, взглянув на тетю Лизу, улыбнулся и произнес: «Лиза, Лиза, Лизавета, я люблю тебя за это…», тетю обуял мистический ужас. Она поняла, что засиделась на одном месте. В общей сложности за тридцать четвертый год тетя пересидела пять директоров и сменила четыре комнаты.

ГЛАВА 2. СЕРАФИМА.

К сороковому году, когда из Бобруйска приехала Лизина семнадцатилетняя племянница Симочка, чтобы поступать в Университет, тетя работала сестрой-хозяйкой в Военно-медицинской академии. Жила она в коммуналке другого дома, в просторной комнате с двумя окнами и видом на Измайловский проспект. Соседи поговаривали, что прежде, там обитала старушка из «бывших», которой до революции принадлежала вся квартира.

Симочка, окончившая школу с золотой медалью, благополучно поступила, как и мечтала, на восточный факультет и переехала в общежитие на улицу Стахановцев. Добираться до Университета было долго и неудобно: на трамвае №16 надо было переехать через больше охтинский мост, затем по Суворовскому добраться до Лиговского проспекта. Там пересесть на 1-ый троллейбус, и «пилить» через весь Невский. Снова перебраться через Неву уже по Дворцовому мосту, чтобы оказаться, наконец, на Университетской набережной, где и располагался восточный факультет. Дорога в один конец занимала около двух часов. Чтобы успеть к первой паре, первокурснице, приходилось вставать в шесть утра. Конечно, от тети Лизиной квартиры на Измайловском проспекте, до Университета даже пешком было минут сорок. Но, чтобы племянница переехала к тете, речь в то время, почему-то, не шла.

Свою первую летнюю сессию Сима сдать не успела. Ей оставался последний экзамен, который был назначен на 29 июня 41 года. 22 июня, началась война. Была объявлена всеобщая мобилизация. Многие студенты и преподаватели ушли на фронт. Сам Университет был эвакуирован в Саратов. Сима могла уехать со своим восточным факультетом. Но осталась в Ленинграде. Она считала, что ее молодость, ее энергия и знания пригодятся городу, в который она успела влюбиться. В сентябре сорок первого Симочка переехала в комнату на Измайловском проспекте. На этом настояла тетя:

– В тяжелые времена, девочка, надо держаться вместе.

Осенью сорок первого немецкие войска окончательно затянули кольцо вокруг города, началась блокада. Самолеты со свастикой сбрасывали на город не только бомбы, но и листовки, в которых призывали горожан сдаваться. Они обещали: когда войдут в Ленинград, то простых граждан не тронут. Вешать будут только комиссаров (партийных), и Jude (юдэ) – жидов, евреев. В ответ на эти листовки Сима, в октябре сорок первого, вступила в партию. Она не собиралась сдавать фашистам город. Но если, все-таки эти варвары войдут в Ленинград, то им придется вешать Серафиму дважды: и, как жидовку, и как комиссара. Она окончила курсы медсестер, где вместо китайских иероглифов постигала науку сестры милосердия: как правильно сделать клизму лежачему раненому, как поставить капельницу, наложить повязку и сделать укол. Тому, как вселить в тяжелораненого солдата надежду, как написать его жене письмо о том, что муж жив, но без обеих ног, девятнадцатилетняя Симочка училась на практике.