Константин Рассомахин - Свинью подложили

Чтобы выглядеть поэффектнее, я попросила маму погладить мое любимое шелковое платьице в мелкие груши и цветочки, с зеленым шелковым бантиком на груди и с рукавчиками фонариком – наряд, который больше подходил для детсадовского утренника, чем для такого секретного мероприятия, как свидание.

– Ты куда собираешься, в парк? – спросила меня мама.

– Нет.

– А зачем так наряжаешься?

– На свидание пойду, – гордо вскинув голову, ответила я. Лучше горькая правда, чем сладкая ложь.

Я стояла в прихожей перед большим зеркалом, заплетая в косу свои длинные кудрявые волосы, как вдруг то ли у меня, то ли у самой жизни произошел какой-то странный сдвиг по фазе. Все обычные человеческие дела, рутина и повседневность существования словно отошли на второй план, уступив место новому неизведанному состоянию. Я неожиданно поймала себя на мысли: «Как это удивительно, что мама старательно, с усердием гладит мне платье, папа, инстинктивно дергаясь, смотрит по телевизору спортивную передачу, бабушка, наверное, погруженная в свои воспоминания, вяжет в спальне на спицах, и никто не замечает, что мир по всем вертикалям и горизонталям пронизан одной лишь сплошной любовью? Неужели люди так слепы и несчастны? Неужели никто не замечает того, что является самым важным в жизни, того, что составляет смысл бытия? Вот она, во мне, эта любовь, журчит ручейками, распускается цветочками, чирикает под облаками пташками, звучит согласными аккордами. Сердце колотится в такт с целой планетой, со всем мирозданием, с ангелами и богом. Неужели я одна все это вижу, понимаю и чувствую, а другие – нет?»

– Ты что, шутишь? – прервала ход моих мыслей мама, отразившись в зеркале у меня за спиной с выглаженным облачением в руках, и, увидев, что я не уяснила суть вопроса, уточнила. – Насчет свидания?

– Шучу.

– Пущай деточка сходит проветриться, – сказала из спальни партизанка-бабушка, которая всегда была в курсе моих секретов.

Да, пожалуй, с заключением по поводу того, что бабушка вместе со всеми слепа, я слегка поторопилась. Пусть она и не ощущает все так, как ощущаю я, пусть воспринимает любовь как-то по-своему, с высоты прожитых ею лет, но, по крайней мере, хоть кто-то может понять меня – и то радует.

– Хватит дурить! Какое еще… эх!.. свидание?.. Ну?! Нет… ё! Сеня Редькин! – выпалил папа, импульсивно сопереживая резвящимся дядькам в телевизоре, целеустремленно отнимающим друг у друга мяч, но, через мгновение, увидев меня, промелькнувшую мимо него в платье, отметил: – Хороша! Вся в меня, бу-га-га-га! – загоготал он и погладил свою лысеющую голову.

Поток школьников второй смены уже схлынул. Выглянув в окно, я увидела, что Денис ждет меня возле школьного крыльца.

– Я ненадолго, – крикнула я домочадцам с порога.

Через мгновение я уже стояла на школьном дворе и смотрела, как мои папа, мама и бабушка, жадно облепив единственное, выходящее на сторону школы окно, наблюдают за мной и Денисом. Толстенная коса, уложенная вокруг головы, белое платье с желтыми грушами, зеленый бант, красные мамины туфли на высоких каблуках – такой внешностью можно было сразить наповал кого угодно, хоть лошадь, хоть слона. Однако Колобок при виде меня устоял на ногах. Правда, долго не мог рта раскрыть от обуревающих его противоречивых эмоций, но на ногах держался прямо.

– Ты мне очень нравишься, – начал благородный принц, и взял меня за руку. От счастья я на первой космической скорости взмыла в седьмое небо. – Я всегда мечтал о такой, как ты… подруге! – и, сверзившись с эмпирея, я разбилась в лепешку, рухнув на грешную землю. – Поверь, мне с тобой очень хорошо, – и меня на второй космической опять закинуло куда-то ввысь, – но я уже встречаюсь с… другой девочкой, – и, звонко стукнувшись обо что-то твердое в лазури, я снова вошла в пике.

В таком духе, то взмывая в небеса, то срываясь с горних высей и проваливаясь в бездонные пропасти, прослушала я разрывающее душу выступление Дениса. Потрясенная амплитудой колебаний, потерянная, опустошенная, оставшаяся кувыркаться в воздухе где-то между небом и землей, я вдруг вспомнила о подглядывающих родителях, подняла голову вверх, но никого не увидела в окне, зато в огромном белом облаке, выплывающем из-за крыши дома, отчетливо разглядела голову коня. Вот она, насмешка фортуны, подумала я про себя, хотелось непременно принца на лошади – пожалуйста, вот тебе затылок удаляющегося принца, а вот и белесая кобыла. Однако минутой спустя, рассудив здраво, я поняла, что лошадиная морда в небесах – это совсем не фарс и не издевка рока. Это сам Пегас, проникнутый глубиной моих страданий, примчался мне на подмогу. Придя домой, я, не переставая рыдать над своей горькой участью, разродилась первым в своей жизни стихотворением:

Зачем довелось мне на свет появиться?

Как видно затем, чтоб в Дениса влюбиться.

Теперь я хочу лишь упасть и разбиться,

Чтоб с лютой любовью своей распроститься.

Быть может, тогда он ко мне возвратится

И молча над гробом моим прослезится.

Хочу, чтобы дождь надо мною закапал,

И вместе с родными моими поплакал.

Закончится дождь, на земле станет ясно,

И все вдруг поймут: без меня жить прекрасно.

Любите, встречайтесь, живите счастливо,

А мне больше жизнь эта невыноСИМА.

Шедевр! И в конце, выделенная крупными буквами подпись автора – мурашки по спине. После этого я еще долго считала себя поэтессой, пока случай не свел меня с настоящим стихотворцем.

Внешне Эдуард идеально соответствовал моему представлению о принце. Светловолосый, худощавый, изящный, томный, ну, прямо герой из сказки Шарля Перро «Спящая красавица». К тому же, он первый сделал мне предложение, самым натуральным образом попросил моей руки, что привело меня в сильное замешательство. Случилось это после того, как я, окончив девятый класс, отправилась работать старшей вожатой в пионерский лагерь «Лесная сказка».

Наше знакомство состоялось в клубе, на танцплощадке. Эдуард пел в составе вокально-инструментального ансамбля, приезжавшего к нам из соседнего села. Их группа каждый вечер устраивала дискотеки в нашем лагере. Однажды, заметив, что кто-то из пионеров на время медленного танца вырубил прожектора, я заскочила в клуб проследить за порядком и в случае чего наказать того, кто первый под руку подвернется. Свет горел только на сцене, где Эдуард исполнял грустную песню о любви:

«Чем себя напрасно мучить,

Я влюблюсь в другую лучше…»

А тем временем расторопные пионеры, разбившись по парочкам, с детским трепетом прильнули друг к другу. Я поднялась на лестницу, соединяющую площадку с эстрадой, чтобы обозреть с высоты, на месте ли отрядные вожатые, бдят ли они за нравственностью вверенных им детей, как вдруг почувствовала, что Эдуард, отвернувшись от зала, жалобным больным сусликом смотрит в мою сторону. Я повернулась к нему, наши взгляды встретились, и он задрожавшим голосом обратился ко мне со вторым куплетом: