Николай Попов - Лили.Посвящение в женщину

В сердце, против воли, вопреки установившемуся с юношеских лет воззрению на жизнь и смерть, подымалась болезненная жажда веры в бессмертие духа, в радостную и светлую легенду о загробной жизни.

Не хотелось, страшно было мириться с тем, что после смерти не останется ничего, кроме смрадного гниения трупа, что мыслящее, чувствующее, обособленное «я» исчезнет — навсегда, безвозвратно, — и не повторится в целом бесконечном ряде грядущих тысячелетий.

Невольно возникала где-то в тайниках души какая-то по-детски наивная надежда, что этого не должно и не может быть, что иначе вся человеческая жизнь теряет всякий смысл, всякое значение. Но свыкшийся с атеистическим мировоззрением ум безжалостно насмехался, цинично издевался и над его жаждой веры, и над этими детски-наивными надеждами.

Начинало уже светать. В окно из туманной, редеющей мглы вползали голубоватые отблески утра, и ночные тени расплывались по темным углам просторной и высокой спальни.

Почувствовав, что все равно не заснуть, Рогожин позвонил и, велев подать самовар, встал с постели. Затем умылся, облил голову холодной водой и, накинув халат, прошел в столовую.

«А ведь надо будет сделать завещание на случай смерти», — мелькнуло вдруг в голове.

После недолгих колебаний Рогожин решил передать все свое громадное состояние Лили. «Раз я все простил ей и люблю ее так, как никогда не любил еще ни одной женщины, то пусть все и останется ей в случае моей смерти!», — думал он.

Даже соображение о том, что Лили может снова сойтись с Далецким и стать его любовницей или женой, нисколько не смутило Рогожина.

Из близких родственников у него был только один брат Иван.

Рогожин считал его безнадежно опустившимся и потерянным человеком, который способен только на то, чтобы с утра до вечера пить водку в компании таких же, как и он, людей. Презрение к родному брату было настолько велико, что Рогожин отказывался даже видеть его и выдавал ему на содержание по сто рублей в месяц через своего управляющего.

Иван робко являлся в первых числах каждого месяца в контору Рогожина для получения этих денег и, расписавшись неровным, корявым почерком в бухгалтерской книге, тотчас уходил вон. Жил Иван в каких-то дешевых меблированных комнатах и нигде не служил.

Думая о завещании, Рогожин вспомнил о брате и решил сперва обязать Лили выдавать ему по сто рублей в месяц, как и прежде. Затем подумал и увеличил эту сумму до двухсот и, наконец, до трехсот рублей.

Заспанная горничная внесла в столовую кипящий самовар и, поставив его на стол, достала из буфета чайную посуду и заварила чай. Через несколько минут явился франтоватый лакей, умытый и тщательно причесанный, с лоснящимся и улыбающимся лицом.

Рогожин, по обыкновению, не обратил никакого внимания ни на него, ни на горничную и, выпив стакан чаю, прошел в кабинет и сел за письменный стол.

Придвинув к себе лист бумаги и обмакнув в чернила перо, Павел Ильич стал вспоминать все, что он слышал и читал про дуэль.

«Прежде всего, надо оставить записку, что прошу никого не винить в моей смерти, — машинально соображал он. — Такую же записку должен написать на всякий случай и Далецкий, если он порядочный и честный человек… Так всегда поступают в подобных случаях. Это обязанность каждого порядочного и честного человека, решившегося подвергнуть свою жизнь опасностям дуэли. Иначе могут выйти разные нежелательные и рискованные недоразумения».

И, еще раз обмакнув в чернила перо, Рогожин написал крупным и размашистым почерком: « Прошу никого не винить в моей смерти ».

Затем подписал под этими словами свое имя, отчество и фамилию, поставил год и число, внимательно перечитал написанное, положил лист бумаги на середину стола и придавил его тяжелым пресс-папье, на мраморной крышке которого красовалась из массивного серебра фигура охотничьей собаки, обнюхивающей след преследуемого зверя.

«Вот так и я, словно этот заяц, бегу от собаки — своей судьбы, не ведая, что все мои финты уже разгаданы роком и осталось мне резвиться под этим небом всего-то ничего», — грустно подумал Павел Ильич, задержав взгляд на серебряной миниатюре.

Старинные настенные часы, висевшие в кабинете между двумя громадными книжными шкафами, мерно и звучно пробили семь. Рогожин подошел к телефону и вызвал из конторы управляющего.

Оказалось, что управляющий еще спал, и прошло более четверти часа, пока его разбудили и он явился к телефону.

— Что это, как вы долго спите? — с раздражением сказал Рогожин.

— Помилуйте, Павел Ильич, всего еще только семь часов! — оправдывался управляющий. — В конторе еще из служащих-то никого нет.

— Однако я уже встал! — продолжал закипать в гневе Рогожин.

— За все пять лет, которые я служу у вас, вы впервые так рано встаете.

Осознав, что это правда, Рогожин замолчал. Он вдруг понял, что совершенно напрасно выплеснул все скопившиеся у него на душе гнев, тоску, раздражение на совершенно неповинного честного служаку. Это был низкий поступок, и Рогожин испытал угрызения совести. Он даже решил, что под каким-нибудь предлогом немедленно выпишет преданному ему сотруднику хорошую премию.

— Что вам угодно, Павел Ильич? — осторожно спросил, выждав некоторое время, управляющий.

— Да, вот что, голубчик, съездите сейчас же к нотариусу и попросите его, чтобы он немедля ехал ко мне. Очень важное дело! — теперь уже ровным спокойным голосом распорядился Рогожин.

— Может быть, и мне приехать?

— Нет, вас не нужно.

— Слушаюсь. Будет исполнено, Павел Ильич. Рогожин бросил телефонную трубку и возвратился к письменному столу.

«В завещании надо поименовать все свои капиталы, в каких процентных бумагах и где именно они находятся», — уже устало и лениво соображал он. Голова его отяжелела и отказывалась работать.

— Ба! — вдруг пробормотал он вслух и провел рукой по лицу. — А где же мои секунданты? Кого же мне пригласить для столь щекотливого дела?

Рогожин стал усиленно думать об этом и никак не мог решить, кого именно пригласить в качестве своих доверенных лиц. Люди это должны быть ему не посторонние и надежные. Кроме того, не каждый согласится участвовать в деле, за которое по закону полагается тюрьма.

В конце концов, выбор его остановился на брате Иване.

— Поеду к нему и попрошу его быть моим секундантом! — снова пробормотал он вслух. — Все это чепуха и глупая формалистика. Достаточно с них и одного секунданта! Надо только поприличнее одеть брата. Заеду с ним в магазин готового платья, одену его с ног до головы и пошлю к Далецкому для переговоров. Все равно! Во всяком случае так будет лучше, чем впутывать в это мерзопакостное и глупое дело постороннего человека!..