Сьюзен Барри - Ковер грез

— Так вот, в эпоху Проторенессанса, — продолжал, воодушевившись, Вентворт, — то есть в конце XIII–XIV веке, они взяли от северной готической традиции то, что в ней было самым главным: элементы рационализма, стройность ритмов и суровую торжественность решений — как раз те черты, которые более всего выражали атмосферу и мировосприятие города-коммуны, воздвигавшего собор как памятник отвоеванной свободы, как воплощение новых, более широких и ясных общественных горизонтов.

Вместе с тем итальянская готика по сравнению с классической французской была следующим этапом развития этого «коммунального» стиля. Она развивала именно рационалистические элементы этой последней, добиваясь более спокойных, конструктивно четких решений. Если в соборах Франции — вспомните, вы ведь наверняка осматривали их с Майком — чувствуется напряженность взлета, стремительность как будто только что вырвавшейся на волю энергии, то в церквах Италии воцаряется атмосфера спокойной, торжественной уверенности, предвещающая Возрождение. Здесь, таким образом, эта вторая ветвь появившегося в XII столетии готического стиля непосредственно оказывается началом архитектурной мысли раннего Возрождения, что и нашло свое блестящее выражение в работе Брунеллески над куполом Санта-Мария дель Фьоре, который, насколько я знаю, вы осматривали с графом Ференци.

Пита смущенно кивнула, хотя в общем-то совершенно напрасно. Впрочем, овладев собой, девушка спросила:

— А что же Санта-Кроче?

— Да-да, — спохватился Вентворт и обвел рукой пространство. — В этой церкви царит особое торжественное спокойствие. Размеренны ритмы уходящих вдаль столбов и арок, просторны нефы, мягко льется свет сквозь разноцветные витражи в глубине апсид. Все основные архитектурно-конструктивные элементы отличает особая простота. А вдоль боковых стен сплошной чередой следуют друг за другом монументальные гробницы. Здесь похоронены великие гуманисты, поэты, мыслители, художники: Леонардо Бруни, Микеланджело, Макиавелли, Галилей, Альберти, Россини, Керубини, Альфьери и другие.

А теперь, Пита, пройдемте в трансепту — особой формы помещение церкви, откуда открывается вид на многочисленные капеллы, относящиеся к самым различным эпохам, — предложил Вентворт. — Там, в капеллах, хранятся фрески великого Джотто, посвященные жизни Франциска Ассизского. К сожалению, — вон там, видите? — фрески сильно пострадали от неумелой реставрации XIX века. Напротив, — и Джеффри потащил Питу в противоположную капеллу, — находится знаменитый цикл фресок последователя Джотто, Тадео Гадди. А еще, посмотрите, чудный горельеф работы Донателло — «Благовещение».

Спустя полчаса Пита с Вентвортом вышли из церкви и сквозь аркады монастырского дворика неспешно двинулись к воздушной капелле Пацци. Питу поразила особая стройность пропорций, невиданная чистота и изящество линий, ясная графичность общих очертаний и отдельных деталей.

Изысканной простотой отличался и интерьер капеллы. Здесь чувствовалась исключительная свобода, дышалось легко.

На площади у капеллы Вентворт взял кеб и доставил Питу к капелле Медичи, по пути рассказывая ей о великом Микеланджело. Конечно, девушка знала о гениальном флорентийце, но ее чаровала музыка слов Джеффри и не хотелось ни перебивать его, ни спрашивать подробности.

— Флоренция — город Микеланджело, — начал между тем Вентворт. — Здесь он родился, здесь прошли его юность и годы учения. Он защищал свой родной город в 1528–1530 годах от испанских войск и Медичи, был свидетелем его трагедии. Наконец, здесь же он был похоронен. Флоренции принадлежат все его скульптурные произведения, но ни одно из них не может сравниться с ансамблем капеллы Медичи.

А вот и цель путешествия: Пита с благоговейным восторгом переступила порог капеллы. В первые мгновения ее более всего поразила архитектура усыпальницы. Пилястры, антаблемент, арки и швы садов — словом, все конструктивные детали были облицованы темно-коричневым мрамором. Создавалось впечатление, будто капелла обведена траурной каймой. Более того, девушка чувствовала какую-то скрытую напряженность и как бы стиснутость конструкции и пространства.

Микеланджело здесь впервые использовал прием насильственного и мучительного совмещения графической сетки основной композиции и массивных пластических форм наличников ложных окон, которым невыносимо тесно между пилястрами. Впрочем, основная конструкция подчеркивается Микеланджело столь непреклонно и упорно, что приобретает характер застылости.

— Так вот почему мне здесь так тревожно! — отозвалась Пита. — В душе поселились сразу два ощущения: тягостная застылость и то, что в это прокрустово ложе втиснуты физически не умещающиеся в нем архитектурные формы. То и дело кажется, что это пространство и эта конструкция буквально перенасыщены напряжением: еще мгновение — все разломится.

— Давайте сядем прямо на ступени алтаря и посидим немного в полной тишине — благо сегодня почти нет туристов, — предложил Джеффри.

С полчаса они сидели молча, а потом Вентворт спросил:

— Ну что, теперь чувствуете, что капелла не столько усыпальница Медичи, сколько надгробие эпохи Возрождения? Я бы сказал, что здесь проникаешься атмосферой дум, мечтаний и переживаний современников величайшего подъема и спада Ренессанса. Вон там, узнаете? Фигуры Джулиано и Лоренцо Медичи.

Пита же смотрела на скульптуры, лежащие у ног этих идеальных правителей. «Боже, какого они исполнены трагизма, — подумала девушка. — Тяжел и мучительно беспокоен сон «Ночи», грозно и устрашающе бросает взгляд через плечо «День».

И тут, проследив за ее взглядом, Вентворт пояснил:

— Это единственный в своем роде образ-символ, день гнева и ужаса Италии. А вот фигура «Утра» кажется корчащейся, как терзаемый орлом Прометей. Тяжко ее пробуждение. Она как будто силится сбросить с себя клейкую паутину жуткого сна и не может этого сделать. Фигура же «Вечера» лишена трагической активности и кажется воплощением мысли, все более погружающейся в воспоминания, безвыходные, безрадостные, полные сожалений думы о прошлом. Неотполированная поверхность его лица и выпуклого лба создает особую вибрацию светотени, которая будто окутывает его дымкой почти материализованной мысли.

— И где вы находите слова, Джеффри, чтобы так точно передать замысел скульптора! — поразилась Пита.

— Это нетрудно, ведь речь идет не о моих мыслях и чувствах. Чужие, как это ни странно, всегда легче выразить. Но давайте же посмотрим на «Мадонну с младенцем».

Вентворт остановился у этой скульптурной группы, и Пита задумчиво произнесла:

— Та же грустная, почти обреченная заботливость, как и в «Сикстинской мадонне» Рафаэля.