Елена Рождественская - Таинственный образ

— Проснись, Сашка! Вставай, дурища! Кататься поедем!

Разодетая в новомодный соболий салопчик, Наденька бесцеремонно пихнула сестрицу, задремавшую на креслице в прихожей. Да и к чему церемониться? По-настоящему эта Сашка Наденьке не сестрица — так, дальняя родственница. Пять лет назад, в 1835 году, ее родители умерли от чахотки. Сашкин отец был врачом и вполне мог подцепить заразу от пациентов. Может, просто жили впроголодь — ведь всем известно: чахотка — болезнь нищеты. А папаша Сашки лечил как раз самых что ни на есть бедняков и потому жил в бедности. Не раз отец Наденьки ему выговаривал:

— Ты, Кузьма, врач от Бога. Но почему лечишь всякую шваль? Что твои бедняки тебе заплатить могут? Сами с хлеба на квас перебиваются, и ты с их трехкопеечными гонорарами в нищете живешь. Вот недавно я к тебе графиню Слонскую посылал, а раньше мадемуазель Шиншину. Обе — богачки, и вся Москва знает, что на докторов никаких денег не жалеют. Почему ты не взялся их лечить?

Кузьма тогда только плечами пожал:

— От чего лечить их прикажете, любезный Иван Никанорович? У графини нервы, видишь ли, расстроены. Она ежели не отхлещет по утру своих дворовых девок по щекам, неважно себя днем чувствует. Впрочем, отхлещет — тоже не впрок: у девок глаза слезятся, они вышивать потом не могут. А графиня пообещала на Пасху вышитые рушники преподнести, да не абы кому — самому московскому архиерею как особый дар. У мадемуазель Шиншиной другая напасть — тоска: ничего в жизни не мило. Я им обеим по рецепту выдал. Слонской посоветовал поутру подушки бить, а Шиншиной замуж пойти — нечего в старых девках засиживаться. И та и другая на меня обиделись и, между прочим, никакого гонорара не заплатили. Так что лучше уж с жадными богачками и не связываться.

Отец Нади тогда и сам усмехнулся:

— Богатые цену деньгам знают, просто так платить не станут. Ты бы им, Кузьма, капелек каких от нервов выписал, рецептик позаковыристее дал — они бы тебя озолотили. А у тебя подхода надлежащего нет!

Кузьма руками замахал:

— А ну их, с их подходами!

Вот и домахался: на бедняцкие медяки жил впроголодь, а как заболел — оказалось, сил взять неоткуда. Надо было умного родственника слушать. Наденькин отец плохого не посоветует. Он в Москве — признанный человек. И барин отменный — полсотни деревень имеет, и ни одна не заложена — чистое богатство. И хозяин хлебосольный — чуть не каждую неделю пиры да балы закатывает, всю Москву созывает. По сотне пар в огромном зале на кадриль встают — даже для московского размаха это дело редкое. Но Иван Никанорович Перегудов во всем форс держит: гостей принимает, родственников привечает. Вот и Сашку пригрел в своем доме из милости. Маменька, Авдотья Самсоновна, против была. Но Иван Никанорович на нее цыкнул:

— Не хочу, чтобы кто сказал, что Перегудов родственнице не помог. Пусть вся Москва видит мою щедрость!

— Так ведь Сашка даже не Перегудова — Локтева она. Ее мать тебе дальняя родственница: как говорят, нашему забору троюродный плетень.

— Ну и пусть! — уперся Иван Никанорович. — Тем более Перегудовым слава.

— А расходы? — всплеснула руками Авдотья Самсоновна.

— Никаких расходов! — отрезал глава дома. — Одна экономия — горничную нашей дочки Наденьки рассчитаем. Пусть Сашка за Надеждой ухаживает.

— Так Сашке столько же лет, сколь и Наденьке! Что ж она сумеет?

— Пусть учится! А по возрасту и хорошо, что такая же. Куда ни пойдет Надежда — с ней и Сашка-компаньонка. Все догляд.

Вот с тех пор стала Александра Локтева и горничной, и подружкой, и компаньонкой. День и ночь то вокруг сестрицы Наденьки вертится, то приказы тетеньки Авдотьи Самсоновны и дяденьки Ивана Никаноровича исполняет. Всему обучилась — убирать, готовить, шить и прически делать. На бал сестрицу-барышню вместе с тетенькой-барыней собирать умеет лучше всех портних, модисток и парикмахеров. Тетенька дома, конечно, фыркает, зато на балах перед другими барынями свой форс держит:

— Мы на дом куаферов из столицы выписываем, а платья из самого Парижа!

И все верят. Да кому в голову придет, что столичным куафером-парикмахером Саша выступает, а «парижские» платья в каморке на чердаке шьет.

Вот и вчерашней ночью перед балом у московского градоначальника Саша шила, не разгибаясь, потом все утро сестрицу с тетенькой наряжала-одевала, платья последний раз подгоняла, потом прически сооружала: Наденьке — последний писк — «ласточкино гнездо», тетушке Авдотье Самсоновне — «винтовую лестницу». Слава Богу, обе остались довольны, размечтались, как всем московским модницам нос утрут.

Пока хозяйки на балу веселились, Саша прилегла поспать на своем топчанчике под крышей. Да только сон увидала, на чердак Наденька влетела: видно, нисколько не устала, наоборот, еще больше сил набралась — глаза горят, голос от восторга подрагивает:

— Ах, каков бал, Сашенька!

Видать, и вправду удался, раз «сестрицу-горничную» Надя ласковым именем называет. Но Саше так хочется спать… А неугомонная Наденька уже нетерпеливо топает ножкой:

— Просыпайся, я такое порасскажу!

Наденькиных рассказов Саше и за сто рублей не надо. Правду говорят: спать захочешь — все отдашь! Да и что Саше эти рассказы? Ни на каких балах она отродясь не была и попасть туда не мечтала. Даже когда сам дяденька Иван Никанорович давал балы в доме, тетенька Авдотья Самсоновна гнала Сашу вверх по лестнице — в каморку под крышей, да еще и шипела:

— Всех девок пускать — на платьях разоришься! Да и нечего Наденьки субпозицию составлять. Одной невесты в доме предостаточно!

Но разве Саша может стать соперницей Наденьки? Та — истинная раскрасавица: глаза голубые, длиннющими черными ресницами опушенные, личико — сердечком, кожа — бархатом. Ну а стан — тонкий цветочек, грации неописуемой. Кто ж при такой прелестнице на Сашу взглянет?!

Она и сама-то знает, что глаза у нее серые и невыразительные, кожа бледная, под глазами крути от вечного недосыпания: Ни двигаться плавной павою, ни танцевать она вообще не умеет — откуда ж взяться грации? Да и волосы у нее обычные — русые. Зато у Наденьки — настоящий «блонд», как говорят парикмахеры, даже осветлять не требуется, а на солнце локоны чистым золотом отливают.

Так что пускай красавица-сестрица и ходит по балам — Саше бы только отоспаться, хоть часочек! Но не тут-то было.

Настырная Наденька безжалостно сбрасывает с Саши одеяло:

— Тебе бы только дрыхнуть, а мне словом перемолвиться не с кем. Вставай, дурища сонная!

На «дурищу» глаза у Саши открываются. А как иначе? Когда Наденька так верещит, добра не жди — надо подниматься. Саша, пошатываясь, встает с топчанчика: