Светлана Бестужева-Лада - Госпожа генеральша

В конце концов терпение Анны кончилось.

— Чем ты недоволен? — прервала она как-то вечером один из подобных монологов вполголоса. — Одет-обут, крыша над головой есть, слава богу, не голодаешь…

— По-твоему, человеку больше ничего не нужно? — скривил губы Шурик. — Ни мага приличного, ни кассет, ни шузов…

— Будь добр, выражайся по-русски, — одернула его Анна. — Какие еще шузы? Ботинки, что ли?

— Ботинки? Ты еще скажи — валенки. У нас все в фирме ходят, кроссовки, джинсы, все такое только с лейблами. А я будто из тундры.

— Это что, главное в жизни? Тряпки с модными наклейками?

— Ну, поехали! Конечно, для тебя главное — духовность.

— Представь себе.

— А что тут представлять? Считаешь копейки, носишь годами одну и ту же юбку, зато книгами весь дом забит, от пыли деваться некуда. Лучше бы видак купили…

Анна посчитала про себя до десяти, потом как можно мягче сказала:

— Шурик, видеомагнитофоны появились совсем недавно, а книги мы покупали много лет подряд. И потом, откуда у нас возьмутся деньги на…

Сын, не дослушав, фыркнул:

— Да козе понятно, что денег нет. Телек — черно-белый, маг — допотопный. Другие вон кооперативы строют, деньги гребут лопатой и детям покупают не кеды, а музыкальные центры.

— Скажи это отцу. Он, кажется, зарабатывает больше меня.

— Сколько? — с неподдельным интересом спросил Шурик.

И тут Анна растерялась. Она понятия не имела, сколько зарабатывает супруг, который вот уже много лет выдавал ей с каждой получки ровно сто рублей. Наверняка он получал не те сто двадцать, которые полагались Анне в ее издательском совете, но сколько? Сто сорок? Сто восемьдесят? Сколько может получать младший научный сотрудник без степени?

— Я не знаю точно, — пробормотала она. — У нас как-то не принято говорить о деньгах…

Сынуля посмотрел на нее с какой-то жалостью и решительным жестом нацепил наушники от пресловутого допотопного магнитофона. Жить без музыкального сопровождения он, похоже, просто не мог. А Анна прошла на кухню, налила себе чашку напитка с условным названием «чай» (то, что содержалось в упаковке с соответствующим названием не слишком походило на благородный напиток, зато пока еще не было дефицитом), села в свой уголок и задумалась.

Сын, конечно, избалован, спору нет. Но как это могло получиться? В прежней школе никаких претензий не возникало, приятели у него были из таких же семей научных и околонаучных работников, жили все примерно одинаково. Здесь школа, вроде бы, тоже обычная, но… Но как же она не заметила, что их панельная башня торчит, как инородное тело, среди куда более современных и элегантных домов светлого кирпича со встроенными лоджиями? Совсем не простые домики, обычным людям тут квартиру не получить…

Духовность? Как ни грустно, сынуля во многом прав. Это раньше собирались компании, обсуждали литературные и театральные новинки, гордились отсутствием мещанских предрассудков. Где теперь эта компания? Как-то незаметно прекратились ежемесячные посиделки: кто-то уехал, кто-то переехал, кто-то просто незаметно исчез с горизонта. И долгие разговоры вечером с мужем «о духовном и греховном» — когда они закончились? Анна не могла вспомнить последней подобной беседы.

А уж по поводу зарплаты супруга… Тут Шурка попал не в бровь, а в глаз. Она, наверное, совсем уж не от мира сего, если понятия не имеет, сколько зарабатывает ее благоверный. И о том, что она — красавица и умница — тоже больше ни разу не заикнулся, а домой фактически приходит только ночевать. Даже выходные проводит в своей лаборатории, если, конечно, не врет. А если?..

Анна отчаянно замотала головой. Нет, не может быть, все в порядке, просто Евгений вот-вот защитит диссертацию, нужно проводить бесконечные опыты, серию за серией. И сына он любит, каждую свободную минуту проводит с ним, берет его на свой обожаемый футбол, если удается достать билеты, помогает с уроками… иногда. Нет, она просто устала, смертельно устала от нудной, серой жизни, где все труднее купить, точнее, достать самое необходимое, где вокруг происходит непонятно что под названием «становление демократии».

Анна отлично помнила, как всех взбудоражил недавний первый съезд нового Совета депутатов, какие страсти бушевали на голубом экране и вокруг. У них на работе трудовая деятельность фактически прекратилась: тихоня Верочка приволокла черно-белый портативный телевизор и дамы, забыв про все на свете, упоенно следили за происходящим на экране. Ей же это казалось нестерпимо фальшивой, непомерно затянутой сценой из какой-то скучной пьесы, поставленной, к тому же, отвратительным режиссером.

И еще было страшно. С экрана открыто говорили то, о чем раньше только шептались на кухнях, и все воспринимали это, как нечто само собой разумеющееся. А толку от этих разговоров не было, скорее, наоборот. Москва становилась чужим и угрожающим городом, дня не проходило, чтобы не сообщили о каком-нибудь убийстве или особо дерзком ограблении. Грабили, между прочим, не неизвестно откуда взявшихся хорошо одетых людей на иномарках, а всех подряд, так что на улицу с наступлением темноты и выйти-то было страшно.

И вот под угрозой оказался собственный дом, который казался таким незыблемым и уютным. Сын считает ее идиоткой-идеалисткой, муж вообще непонятно чем живет и о чем думает, на работе все чаще поговаривают о том, что скоро будет большая реформа Академии наук и их «шарашкину контору» обязательно прихлопнут за бесполезностью, так что надо начинать подыскивать новое место работы. Какой? Где? Что они умели делать, дамы далеко не первой молодости, давно привыкшие к своей комфортной синекуре?

Анна протянула руку, чтобы налить себе еще чашку чая, и вдруг согнулась от нестерпимой, режущей боли. Словно кто-то всадил ей в живот нож и медленно, с садистским упоением, поворачивал его, раздирая внутренности. Звать на помощь было некого: Евгения дома нет, сын за своими наушниками ничего не услышит… Перед глазами все поплыло, она сползла на пол и уже в позе эмбриона потеряла сознание.

Очнулась она совершенно в незнакомом месте, прежде всего поразившим ее своей тишиной. Попыталась разглядеть что-нибудь в полумраке, но не столько увидела, сколько почувствовала воткнутую в вену иглу и резиновую трубку, уходящую куда-то вбок и вверх. Анна попыталась шевельнуться, но не смогла и непроизвольно застонала. Тут же над ней склонилось незнакомое женское лицо, обрамленное белой косынкой:

— Очнулась, милая? — тихо спросила женщина. — Ну, вот и хорошо, все правильно.

— Где я? — почти беззвучно шевельнула губами Анна.

— В реанимации, милая. Почти сутки здесь, мы уж стали беспокоиться. Правда привезли тебя… поздновато. Но ничего, операцию сам профессор сделал, все будет хорошо.