Алана Инош - Дочери Лалады. (Книга 1)

В ледяной звенящей тишине Дарёна стояла, не в силах двинуться с места. Бабулины морщинистые веки закрылись, челюсть отвисла, а из-под чёрного платка по полу поползла тёмная блестящая струйка. Девушке показалось, что пол затрясся под нею, но нет – это трясло её саму. В ней словно колебалась мощная пружина, в груди раскручивался яростный вихрь, а перед глазами всё затянулось кровавой пеленой. Уничтожить, убить этого гада… С рыком она бросилась на Ярилко, но… схватила только пустоту. Парня уже след простыл, только настежь распахнутая дверь покачивалась, скрипя. Кинувшись вдогонку, на пороге Дарёна поняла, что сейчас упадёт, и ухватилась за косяк. Дневной свет улицы слепил её до боли в глазах, пол загулял под ногами. Она сползла по косяку на порог и, трогая руками пахнущие трусостью следы бабулиного убийцы, рычала, роняя слюну.

Сколько она так просидела? Солнце уже скатывалось в вечер, когда прибежали трое ребят – рыжий Ёрш, белобрысый Хомка и русый Соловейко.

«Тётя Дарёнка… Тётя Дарёнка», – тормошили девушку детские руки.

Дарёна подняла голову. Ребячьи лица расплывались в предвечернем янтаре солнца. Какой-то чужой голос глухо проговорил:

«Ребятушки… Бегите, найдите Зайца. Скажите, пусть тотчас спешит домой. Бабуля померла».

Это был её собственный голос…

…который как-то смог рассказать обо всём вбежавшей в дом Цветанке. Едва он произнёс последнее слово, как край бабулиного платка занялся огнём. Живой цветок распустился и заплясал на старенькой чёрной ткани: сначала – один, за ним – ещё и ещё. Дарёна с Цветанкой, остолбенев, смотрели… Пых – и огонь охватил уже всю голову, а в следующий миг всё тело бабули полыхало, как один большой светоч. Огонь гудел, но жара от него не было, только янтарно-рыжее сияние. Его могучие языки приподняли тело от пола, руки вскинулись, ноги задёргались в жуткой пляске, точно кто-то дёргал за невидимые нити, привязанные к ним. Стоял треск, будто ломались кости.

Цветанка опомнилась первой – схватила кадушку с водой, стоявшую у печки, и выплеснула на горящее тело. Пламя погасло, и взглядам девушек предстал только обугленный остов, который через миг рассыпался серым прахом. Кроме горстки золы, на полу не осталось никаких горелых следов – даже солома не воспламенилась.

Так бывает, когда несколько стежков вышивки отсутствуют – нить прервана или выдернута. Какой-то промежуток времени просто выпал из сознания Дарёны. Ей казалось: вот только что был день, светило солнце, и вдруг – ночь. Тишина, чернота печного устья, пустая бадья, знакомый, латаный-перелатаный полог. Незнакомым был только размеренный стук, на который нервы Дарёны отзывались усталым содроганием.

Это Цветанка, сидя за столом, поигрывала ножом-засапожником с желтоватой костяной ручкой и лезвием длиною в ладонь. Взгляд её застыл где-то за пределами дома, устремлённый в пустоту, а рука беспрестанно кидала нож в стену. Он с сухим стуком втыкался, после чего Цветанка его выдёргивала и опять бросала. Заметив движение Дарёны, она моргнула, и её брови дрогнули.

«Дарёнушка… – Цветанка поднялась с лавки, подошла и присела перед девушкой на корточки, с нежным беспокойством заглядывая ей в глаза. – Как же ты меня перепугала! Застыла как истукан и ни слова не молвишь… Я уж думала, так и останешься…»

На столе подрагивало пламя лучины. На устилавшей пол соломе, вспомнила Дарёна, должен был остаться пепел…

«Бабуля», – произнесла она своё первое за много часов слово.

Цветанка вздохнула, опустив глаза, накрыла руки Дарёны своими.

«Нету больше бабули… Сгорела, как вон та лучинка… Видно, чтоб нам с похоронами не хлопотать. – Новый вздох, и Цветанка добавила: – И Уголёк убежал… Не успела я его поймать: за дверь шмыгнул котишка – и поминай как звали».

Треск лучины, падение уголька в плошку с водой, торчащий в стене нож, сурово и решительно сжатые губы синеглазой подруги – всё это пугало и истязало Дарёну, било по натянутой, как кожа на барабане, душе. Сжав руки Дарёны крепче, Цветанка сказала тихо и печально:

«Нечего нам тут больше делать, родная. Ребят жалко… Ну, да соседи у нас добрые, не покинут их в беде. Завтра скарб наш соберём, я добуду какую ни на есть тележку да лошадёнку – и дёру отсюда. Только допрежь этого дело одно мне надо обделать».

При этом слове – «дело» – под сердцем у Дарёны ворохнулся шершавый комок тревоги. А Цветанка между тем заключила:

«Ну… Утро вечера мудренее, давай укладываться».

Ни на минуту не сомкнула глаз Дарёна этой ночью. Рассудок её мучительно горел, как тело бабули, на костре отчаяния и тоски, и только тёплое дыхание Цветанки, касаясь её лба, чуть успокаивало. Долежав без сна до синих предутренних сумерек, Дарёна всё-таки прикрыла на мгновение веки…

«Просыпайся, моя родненькая, поднимайся, – прервал её краткое забытье грустно-ласковый голос подруги, а на плечо нежно легла знакомая лёгкая рука. – День короток, а дел невпроворот».

Печальная неизбежность грузом легла на душу. Дарёна толком не знала, почему даже не стала спорить с решением Цветанки уехать отсюда. Она поднялась с постели усталая и почти больная. Чудилось, будто подошли они к краю обрыва, а дальнейшей дороги не просматривалось. Куда они подадутся? Какую долю сыщут? Утро, между тем, было уже в самом разгаре, солнечное и радостное, обещая чудесный, погожий день, полный яблоневых чар.

«Ну, приберись тут, собери тёплую одёжу, утварь домашнюю, да испеки нам что-нибудь в дорогу, – наказала Цветанка, сжимая пальцы Дарёны. – К вечеру – либо, на самую крайность, к ночи – буду дома. Не тужи, голубка моя. Не пропадём… Поцелуй-ка меня крепче. Дело мне предстоит непростое».

Тревога снова пробудилась и заныла – привязчивее зубной боли. Покрывая быстрыми, как крылья бабочки, поцелуями всё лицо подруги, Дарёна пролепетала:

«Боязно мне, Цветик… О каком деле ты говоришь?»

Глядя на неё сквозь ласковый прищур, Цветанка провела рукой по её волосам и ответила:

«Должок один. Последний, да важный».

Крепко прильнув напоследок к губам Дарёны, золотоволосая воровка выскользнула из дома.

Полусумрачное пространство кабака шло кругом и раскачивалось. Пьяные рожи вокруг были похожи одна на другую, даже приятелей своих Ярилко с трудом среди них признавал. В нём сидело уже три кружки [5] старинная мера объёма, равная примерно 1,2 л. крепкой браги.

Какой-то оборванный мужичонка совсем нищенского вида – по всему видно, горький пьяница, топал по дощатому полу чёрными босыми пятками, хлопал себя по бёдрам и коленям, горланя: