Татьяна Савина - Новый лик любви

— Почему ты все вечера просиживаешь дома? — как-то раз поинтересовался он у Гели. — Разве так проводят молодость? Я в свое время…

— А вы не сравнивайте меня с собой, дядя Володя, — буркнула Геля.

У него поползли вверх брови:

— Почему? Что такое?

— Да вы слепой, что ли, дядюшка? — задохнулась Геля. — Вы приглядитесь!

И она ткнула себя в щеку, покрытую угрями.

— Я же настоящая уродина! Баба-Яга — вот как меня в школе называют! Разве кто-то любил Бабу-Ягу?

Прищурившись, дядя внимательно всмотрелся в ее лицо.

— Мы сделаем тебе операцию.

У нее часто затрепетали ресницы:

— Что? Какую еще операцию.

— Пластику. Исправим все, что надо. Ты станешь совсем другой. Красивой. Теперь все делают такие операции, это не страшно.

— Да я и не боюсь… Но ведь это… ужасно дорого…

Он улыбнулся и махнул рукой:

— Деньги у меня есть. Я не очень богатый человек, но на жизнь мне хватает. И на операцию хватит.

Геля впилась взглядом в его полное, загорелое лицо:

— Но… Но почему?

Дядя Володя пожал плечами:

— А почему — нет? Ты же моя кровь, я хочу сделать тебя счастливой. Параметры фигуры у тебя абсолютно модельные, и рост, и… И вообще…

У нее дрогнул голос:

— Правда?

— Абсолютная. Только сначала тебе надо привести в порядок свои нервы. А то мало ли что может случиться под наркозом…

Она спросила тоном маленькой девочки, которую похвалили:

— А как?

— Я поговорю с сестрой. Она что-нибудь подскажет. Не думаю, что перед операцией стоит глушить тебя антидепрессантами. Есть ведь нетрадиционные методы…

— Какие? Вы об экстрасенсах говорите? Не очень-то я в них верю.

Он настойчиво повторил:

— Я поговорю с сестрой. Она лучше знает этот город. Мы кого-нибудь найдем. Какого-нибудь настоящего специалиста. Подделок нам не надо.

…Так в жизни Гели появилась бабушка Вера.

Его называли самым смешным дураком нашего кино. Павлу Тремпольцеву даже ничего не нужно было говорить, чтобы вызвать смех у зрителей, просто появиться на экране. Ну в самом деле, как не покатиться со смеху, видя перед собой этакую образину с рыхлым носом «картошкой», огромным ртом, так и расползающимся в ухмылке, по-детски оттопыренными ушами, которые вдобавок еще были вечно с красноватым оттенком?! Это лицо знакомо каждому зрителю с времен СССР, когда Павел только начинал, и каждый был уверен, что этот дурак просто появляется перед камерой и болтает то, что ему взбредет в голову, а играть ему ничего и не надо, а нужно лишь просто оставаться самим собой.

Никто не подозревал, что друзья называют Павла Тремпольцева печальным философом, еще не дошедшим до стадии полного пессимизма. Его тонкие и увлекательные записки о кино читали только самые близкие друзья, среди которых не было женщин. Не потому, что Павел не любил их… Это они не могли смотреть на него без смеха, собственно, как и режиссеры, предлагавшие ему роли настолько одинаковые, будто их писали по одной болванке. Спустя несколько лет Тремпольцев и сам не мог припомнить, кого именно сыграл в том или ином фильме. У его героев практически не было характеров, только некоторые черты, которыми его наградила судьба. Если бы не лицо, сразу и навсегда определившее его амплуа, Павел мог бы сыграть дядю Ваню или Пьера Безухова, мог бы выступить в роли Гамлета и вместо Жени Миронова блеснуть в новой постановке «Идиота»… У него получилось бы.

С самого детства, когда играл еще в драмкружке при Дворце пионеров, Павел чувствовал в себе талант столь многогранный, кипучий, что с каждым годом ему все больше душевных сил требовалось, чтобы смириться с существующим положением вещей. Самому себе Тремпольцев уже казался ходячим кладбищем, где были захоронены все несыгранные им роли. И ему не оставалось ничего другого, как смириться с таким положением вещей.

«Я не подвергаю сомнению то, что именно Бог вдохнул в нас душу. Но неужели Ему могло быть настолько безразлично, какое именно тело он наделил той или иной душой? Или это всякий раз осознанный Им выбор, смысл которого в особого рода испытаниях для души? Тяготиться собственным телом, подаренным тебе лицом — не значит ли это идти против Бога? Следует ли из этого, что те миллионы людей, что решились на пластические операции — богоотступники? Я, конечно, не имею в виду клинические случаи, как та история с француженкой, которой собака повредила лицо. Все телеканалы сообщали об этой трагедии.

Стоит любому взглянуть на мое лицо, как он сам превращается в гогочущего идиота, ждущего от актера не талантливой игры, а очередной глупой пошлости. Снимая меня, даже американцы бы отказались от закадрового смеха, потому что зрителю не нужно было бы подсказывать, когда именно пора надрывать животики. А что, может, рвануть в Голливуд, и продемонстрировать свою рожу всему миру?

Нет, я русский актер, и в этом мое счастье и моя трагедия. Я до ненормальности люблю эту страну со всеми ее нелепостями и красотой. С готовностью каждого русского в любую минуту засмеяться и заплакать. Наш любимый жанр — это трагикомедия, вот почему каждый год 31 декабря вся Россия снова и снова смотрит «Иронию судьбы»…

Я знаю людей, которых это безумно раздражает. Как и слишком громкий детский смех, и лужи весной, и раскатанные пацанами ледовые дорожки, и надписи краской на стене напротив чьих-то окон: «Я люблю тебя!»… Словом, все то, что и составляет вечную прелесть жизни. Это несчастливые люди, несмотря на то, что у них есть дети и красивые жены ждут их дома. Они просто не умеют быть счастливыми, потому что у них мертвые сердца.

Мое сердце живо. И каждая уходящая из моей жизни женщина уносила с собой часть света, чтобы другая, что придет ей на смену, не сразу смогла разглядеть мою физиономию. Они заботились друг о друге, как сестры, и ни одну не волновало, что же будет со мной. Мне холодно и темно. Так темно бывает в кинозале, когда ломается проектор. Прерывается придуманная кем-то, но такая настоящая жизнь. На мгновение умирают не существующие люди, которых уже любишь и ненавидишь.

Как я хотел бы сыграть какую-нибудь вечную роль! Создать на экране образ, который каждого задел бы за живое, вытянул бы из глубин памяти разноцветные кадры его собственного детства, когда он еще не был таким правильным и скучным, и тыкался носом в желтые одуванчики, и часами следил за муравьями, улегшись пузом на траву. Потом его ругали дома за извазюканную майку, но такое в памяти не отпечатывается, если только это не стало одной из многочисленных обид. Я хотел бы заглянуть в глаза каждого зрителя и передать ему часть моей тревоги за него и моей веры в него. И пусть ему, хотя бы на два часа, стало бы легче от созданной мною великой иллюзии…»