Серж Жонкур - Сколько раз приходит любовь

Действительно, чем бы они занялись в эти два часа? Любовью, наверное, я могу это сказать теперь, когда кухня уже далеко и больше тридцати лет прошло с тех пор, как я ходил в начальную школу, теперь, когда я уже старше этого парня на фотографии, которую держу в руке. Сразу видно, что он был из тех, кто улыбается не только для фотографии, кто после щелчка камеры сразу же выбегает из кадра и начинает скандалить с фотографом, заставляет его поклясться, что снимок будет прекрасным, — один из тех ярких типов, которые, когда они здесь, заполняют собой все, и вы продолжаете думать о них даже годы спустя, даже когда их смех больше не сотрясает стены вашего дома. Сравни себя с ними — и увидишь все свои недостатки, попробуй подражать им — и тут же проиграешь…

А что же делал я с тех пор, как он ушел? Обмакивал печенье в остывший шоколад, жаловался, что дует в спину, когда она все же выкуривала сигарету у открытого окна. За кухонным столом я был похож на смущенного любовника, оказавшегося не на высоте, не сумевшего разделить удовольствия с партнером и теперь вызывающего только сочувствие.

Да как ведет себя ребенок в этом случае? Никогда ничего не доводит до конца по-настоящему, делает все, чтобы показать, насколько ему нужны родители. Опрокинуть чашку, не поставить ее в раковину, разбросать свои вещи, не застелить постель — все это призывы, знаки, чтобы дать понять, что ты ничто без другого, если ты один — ничего не получается, по одиночке мы из этого никогда не выберемся. Это же очевидно, что не получается!

Проходили два часа, и я оставался один. Она отправлялась на свою вторую работу, а я давал себе обещание не засыпать до тех пор, пока не услышу, как она возвращается, и тогда уже погасить свет. Ветчина, макароны, зеленый горошек — вот примерно то, что она мне готовила, и во всем этом был простой вкус ее отсутствия. Конечно, если бы я захотел, то мог бы оставаться у соседки, но перспектива садиться с ними четырьмя за стол, разыгрывать сводного брата, смотреть их телевизор — ну уж нет. Я предпочитал оставаться один, чувствуя, что в этом мое особое предназначение, и потом, была все же фотография прямо над дверцей холодильника. И глядя на этого мужчину, я давал себе слово, что когда-нибудь встречусь с ним, все пойму и, возможно, стану на него похожим.

Был какой-то праздник, день рождения, уже не помню у кого. Народ толпился в гостиной, а женщина стояла у двери — похоже, как и я, она почти никого не знала. Я вошел с бутылкой шампанского в руке и, не видя, кому ее вручить, открыл и стал разливать шампанское стоящим рядом гостям. Она протянула свой бокал, и я спросил, как ее зовут.

Обычно, когда представляешься, — это идеальная ситуация: можно скрыть все признаки неудач или расстройств, выставить себя в наилучшем свете, полностью проявить себя. Она же не сочла это нужным. Я сразу почувствовал в ней какую-то отрешенность — казалось, что она отсутствует в этой комнате, хотя внешне все было очаровательно. Каждый раз, когда я что-то говорил, она просила меня повторить, возможно, из-за шума вокруг, из-за музыки, но не только. Как и она, я был немного растерян, говорил, что это естественное состояние: не одиночество, не сдержанность — просто отстраненность. Не заводясь о том, что это может выглядеть парадоксом, я уверял, что мне не свойственно вступать в разговор с незнакомыми женщинами, но я не лгал, ведь это действительно невыносимо — подойти к кому-то, заговорить, чтобы сразу понять: а сказать-то друг другу нечего, и разговор вязнет в коротких фразах. Но все же случается, что вдруг пробегает искра, что в собеседнике видишь немного себя, узнаешь себя, — всем этим правит настроение, молекулярная химия, которая более или менее удачно создает свои флюиды, ауру.

С ней фразы получались, молчание не напрягало, тем более, мы оба закурили. Сигарета в таких случаях бывает очень кстати — с ней можно осмотреться вокруг, отвернуться, выпуская дым, и не так заметно отсутствие, повисающее на кончике фильтра… Я что-то говорил ей, но думал о ее теле — какое оно; иногда до меня долетал аромат ее духов. Что я в ней сразу отметил, так это свое собственное неумение участвовать в празднике. Я никогда не устраиваю вечеринок и только иногда отвечаю на приглашения; я не из тех, кто может организовать веселье, сделать из своего дня рождения настоящее событие, яркое и многолюдное. Разговор начался именно с этого, с некоммуникабельности. Как я ни старался удержаться от вопроса, чем она занимается, — ведь это всегда похоже на анкетирование, — но все-таки не выдержал и спросил. Без особых эмоций она ответила, что сейчас не работает, что работу потеряла, — в этот момент она глубоко вдохнула, задержала дым и больше не улыбалась. Притворяясь искренним, я сказал, что это даже здорово — не работать, что этим можно воспользоваться, чтобы отдохнуть, оглядеться, зажить по-новому, — то есть произнес все те банальности, которые могут подбодрить. Не без помощи шампанского она оценила, что я стараюсь не драматизировать, не говорю ей: надо действовать энергичнее, все-таки целый год без работы — это уже долго… Уж я-то знал по опыту, каким растерянным себя чувствуешь, когда заканчивается пособие и наступает совершенно абстрактный период: будущее становится смутным — его поглощает настоящее, время разбегается во все стороны. Но я не стал это вспоминать, наоборот, даже повторил, что она должна воспользоваться, что свободное время — это просто подарок, небольшая передышка, и она почувствовала себя лучше, даже дважды попросила наполнить бокал; мы чокались, смотрели глаза в глаза, касались друг друга, и в этом не было неловкости, я даже не заметил, как положил ей руку на плечо.

Встреча — это момент благодати, чувствуешь себя идеальным, раскованным, забавным; удивительно, как хочется походить на образ, который сам же и создаешь в этот момент. Я говорил ей о себе как о человеке уверенном, уравновешенном, без особых изъянов, не обремененном большими заботами, тогда как на самом деле во мне столько неуверенности, разбросанности — так и не затянувшаяся рана от расставания, буксующая понемногу карьера, не говоря уже о разочарованиях, приспособленчестве, изменах. Но у меня все же была работа, работа — это своего рода ориентир, и в таком положении мне легко было ее успокаивать. Тем более, она мне нравилась, я находил ее трогательной: эти светлые кудри над грустными глазами, затаенная улыбка — от нее веяло одновременно чем-то и нежным и болезненным. Выйдя вместе к такси, мы обменялись телефонами, а потом, в тот же вечер, двумя-тремя эсэмэсками, созвонились на другой день и через три дня встретились в ресторане — так, осторожными касаниями, мы узнавали друг друга и позже стали видеться, сближаясь день ото дня, но не физически. Я чувствовал ее сдержанность. Как только я делал шаг в этом направлении, в ее глазах появлялся, скорее, страх пустоты, чем желание уступить. Пока нет физической близости, не только тела остаются на расстоянии, остается заинтригованность, задаешься вопросом, произойдет ли это когда-нибудь и как это произойдет.