Александр Ежов - Преодолей себя

— Да, вижу, вижу. Произношение у вас почти правильное. Пройдет немного времени, и вы в совершенстве будете владеть немецким языком, самым красивым и мощным языком в мире.

— Да, язык немецкий прекрасен,— согласилась Настя. — На этом языке творили Гёте и Шиллер. Я читала произведения этих великих писателей в подлиннике.

— Вот как! — удивился Вельнер. — Это похвально. Очень похвально. Мы хотим, чтобы вы, Усачева, честно служили германскому вермахту. Ваша работа будет по заслугам оценена. Вы уже знаете о своем назначении?

— Да, я знаю, что меня назначили переводчицей. Буду стараться, господин вахтмайстер.

— Ну вот и хорошо. С сегодняшнего дня вы зачислены в наш штат, поставлены на довольствие по нормам германского вермахта. А живете где?

— У родственников в частном доме.

— Можем устроить в другом месте. Но смотрите, как вам удобней. Желаю вам успехов в работе, Усачева, и можете пока быть свободной. Через два-три дня вас пригласим...

Настя вышла от Вельнера с более спокойным чувством. Ведь каких-нибудь полчаса назад она сильно волновалась, просто боялась встречи с матерым фашистом. «Кажется, все в порядке,— подумала она,— первое испытание выдержала». Она была наслышана о том, что Вельнер с подчиненными, какие бы чины они ни занимали, был всегда подчеркнуто корректен, любил,

чтобы все его приказания выполнялись беспрекословно и пунктуально. Когда он позовет ее к себе — завтра, послезавтра, через три дня? И все же она боялась новой встречи с Вельнером, боялась его глаз, серых, проницательных, как ей показалось, всевидящих. «Дьявольские глаза»— так определила Настя пронизывающий взгляд вахтмайстера. И улыбка у него неприятная. Она вспомнила, как он улыбнулся,— в улыбке его таилась загадка. Настя поняла: бывать в обществе такого человека неудобно и опасно, порой просто страшновато. Особенно когда при ней начнут пытать очередную жертву. Настя опасалась, что не выдержит: ведь будут истязать советских людей.

У Вельнера была и другая переводчица — Клавка Сергачева. Клавка в жандармерии работала давно, и Настю, к ее радости, на допросы пока не приглашали. Она несколько раз выезжала в районы с ротенфюрером или с кем-либо другим. Гестапо частенько высылало отряды СД в ближние и дальние деревни, предпринимало карательные операции против партизан. Чем дольше продолжалась война, тем все более шатким становилось положение фашистских властей в оккупированной зоне. Поражения на фронтах, активизация партизанского движения, да и просто неповиновение населения — все это нервировало фашистов, выбивало у них почву из-под ног, и они шли на крайние меры: убивали людей, выжигали деревни.

Однажды Настя разузнала, что возле деревни Заболотье немцы построили новый аэродром, на нем базировалось до полсотни самолетов. Сведения об этом она передала по назначению. Через два дня аэродром был накрыт советской авиацией. В этот момент она была недалеко от аэродрома и видела, как он пылал в пламени пожаров. Взрывы были настолько сильны, что даже в трех километрах от места бомбежки вздрагивала земля и дребезжали стекла в окнах. Как ликовала она в эти минуты! Это была работа не только советских бомбардировщиков, но и ее работа, она непосредственно видела результаты своих усилий. «Да, живу не зря», — мысленно сказала она себе в тот момент.

Живя в Острогожске и выезжая за пределы этого городка, она многое узнавала. Удалось разузнать кое-что о расположении главных линий обороны врага. На этих оборонительных сооружениях работали согнанные сюда советские люди. Они-то и передавали ценные сведения, да и сама она иногда выезжала с отрядами СД в восточном направлении, где немцы воздвигали оборонительный вал.

Источником ценных сведений для нее были и сам немцы. Зная немецкий язык, она постоянно прислушивалась, о чем говорят фашистские офицеры. Особенно подвыпившие в городском ресторанчике, куда нередко приглашали и Настю. Бывала частенько и на городском рынке. На толкучке торговали сигаретами немецкие солдаты, самогоном — бабы из деревень. Тут был разный народ — и здесь кое-что узнавала. Ее интересовало буквально все: и новые огневые позиции на укрепленных пунктах, и зенитные батареи у переправ, численность войск в гарнизонах, вооружение этих войск и даже автопарки. Все эти данные она передавала через связного в партизанский штаб.

Наконец ей удалось узнать и о Светлане Степачевой. Светлана сидела в пятой камере вместе с другими девушками-комсомолками. Ее вызывали на допросы, пытали, и не раз,— об этом сообщила Клавка Сергачева, сказала, что, видимо, отправят в другую тюрьму, возможно, в Псков. Острогожские застенки были переполнены после убийства вахтмайстера Шмитке.

Судьба Надежды Поликарповой тоже была неопределенной. С передачами Настя ходила не сама, а посыла туда Ефросинью Горелову. Ефросинья жила на той же улице, где и Настя, а мужа ее арестовали месяц назад.

Настя жила одиноко и больше всего боялась посещений Брунса и Синюшихина. Однажды Брунс пришел с двумя бутылками вина, консервами и буханкой хлеба. Как всегда, он был с Настей любезен, сыпал комплименты, шутил. Говорил, что закоренелый холостяк, до войны не успел жениться, а сейчас вот, видите ли, нет времени — война. Наливая вино в рюмки, Брунс рассказывал о том, как пил шампанское во Франции, как хороши там девочки, что в России — глухомань и дикость, а война затянулась до бесконечности. Само собой разумеется, можно и тут, в этой глухомани, отсиживаться, но вот начальство без конца надоедает, требует быстрей покончить с партизанами. А как с нами покончишь? С каждым месяцем они все больше и больше наглеют, нападают на гарнизоны, пускают под откос поезда, ведут пропаганду среди населения.

— Фрау Настя случайно не связана с партизанами? — неожиданно спросил у нее Брунс и пристально посмотрел на нее.

Она не испугалась, ответила:

— Что вы, господин ротенфюрер! Партизаны в лесах прячутся. Бородатые и страшные. Коммунисты да комсомольцы. А я что? Беспартийная...

Выпив вино, он стал болтливым и надоедливым. Настя смотрела на него и думала: симпатичный, можно сказать, красивый, и военная форма ладно сидит на нем, только больно уж эта форма не нравится ей. И эта повязка на рукаве с ненавистной свастикой. А что за мысли в голове у этого молодого вышколенного фашиста, о чем он думает? О скорой победе? Навряд ли он об этом теперь размышляет. Победа ему и не мерещится. Все его помыслы о том, как бы уцелеть, выбраться из этой каши, которую безрассудно заварил бесноватый фюрер. Брунс, может быть, все еще слепо верит в своего кумира, а возможно, эта вера давно пошатнулась. Кто знает, о чем думает вот в эти минуты ротенфюрер Брунс? Что беспокоит его и что тревожит?