Александр Ежов - Преодолей себя

Настя закрывала глаза, и назойливые видения маячили перед ней. То она видела перед собой искаженное от ярости лицо Вельнера, то недоуменный взгляд Брунса, то дубинку палача Граубе. Она знала, что все они мастера своего дела, палачи первого класса, безжалостные и жестокие. Лучше бы умереть вот сейчас, заснуть и не проснуться, распростившись навсегда с этим мрачным и жестоким миром. А как же мать? Если узнает, что Настя в тюрьме, что ее пытают, что вот-вот она должна умереть... Как будет страдать старенькая и одинокая мать! Как она будет жить? Так хотелось хоть одним глазком взглянуть на родную матушку и сказать ей последнее «прости».

Вспомнила мужа Федора, и маленького Федю, и многих других, которых она так любила. И к сердцу подкрадывалась жалость,— не себя она жалела, нет, об этом она не думала, она жалела мать, вспоминала подруг Светланку и Ольгу Сергеевну. Филимонова вспоминала. Узнает, что провалилась, и тоже будет переживать: ведь как он надеялся на нее, как рассчитывал… И вот финал — она в заточении.

Уснуть не могла до самого утра. Только перед рассветом приклонила голову к грязному тюфяку, вздремнула, а когда очнулась, слабые солнечные лучики уже прокалывались сквозь мутные стекла. Солнце, господи, солнце! Значит, жизнь торжествует несмотря ни на что. Пускай где-то там полыхает война, умирают в муках люди, страдают и радуются, но солнце все так же, по-прежнему светит, и животворный отблеск его лучей зовет к свету, к жизни!

Она приподнялась и осмотрелась вокруг: комнатка была маленькой, обшарпанные стены и черный от копоти потолок. Окно, словно приплюснутое, почти под самым потолком, в него была вделана решетка, каменный скошенный подоконник, так что в окно при желании, подтянувшись за решетку, можно посмотреть. Койка, на которой она лежала, была изогнутой, на ней войлочный тюфяк, у стены — крохотный столик, намертво привинченный ржавыми гайками, и дверь узкая, обитая почерневшей жестью. Воздух спертый, удушливо пахло цвелью, плесенью, подвальной сыростью. «Сколько здесь побывало узников, ожидая в томительном безмолвии своего конца,— подумала Настя.— Сколько пролито безутешных слез, сколько горьких дум передумано!»

И вот не сегодня, так завтра позовут и ее на допрос. Тот же Ганс Вельнер будет топтать ее ногами, как топтал и шпынял Светлану. Жива ли она, Светлана? Если жива, то в этой же тюрьме, может быть, в соседней камере. И Настя, прильнув к стене, начала стучать костяшками кулака. Постучала — прислушалась. Стена молчала, как немая, и почему-то грустно стало от этой тоскливой и гнетущей тишины. Она постучала еще раз — стена не ответила.

Затем подошла к окну, подтянулась руками за решетку, стала глядеть на волю — и первым делом увидала шагающие ботинки. Ботинки были огромны и тупорылы, с толстой подошвой. Вот они остановились у самого окна, точно бы замерли, закрыли собой все пространство, и Настя отпрянула от окна. Руки сами собой отцепились от решетки, и она чуть не упала, ноги спружинили, перевела дыхание и села на койку.

«Замуровали в клетку,— подумала она,— попробуй вырвись из неволи. Но все же как-то надо наладить связь с внешним миром. Как-то надо... Но как? Городские подпольщики думают обо мне.— Она в этом была уверена. И казнила сама себя: — Ушла бы вовремя в лес, к партизанам... Но чего-то ждала. И вот дождалась…»

Опять подошла к окну, подтянулась. Часовой куда-то шел. Над крышей соседнего дома золотилось солнце. Оно играло лучами и словно бы улыбалось, манило к себе.

Но вот у окна снова появились тупорылые ботинки, заслонили солнышко, будто бы раздробили на мелкие части. Настя отпрянула от окна и стала прислушиваться к звукам. Шарканье ботинок часового, шум поезда... «Наверное, везут к фронту подкрепление, танки или снаряды,— подумала она.— Мчится эшелон навстречу своей погибели. Может получиться так, что пустят под откос партизаны. Идет война на фронтах, на лесных дорогах, даже в этом небольшом городе, в этой тюрьме...»

Подумала о своей судьбе и застонала тихонько и протяжно. Казалось, что кто-то вцепился в горло костлявой пятерней. «Хоть поскорей бы вызвали на допрос. Может, и прояснилось бы что, может, и выкрутилась бы, может, и неведомо гестаповцам, что Настя Усачева разведчица. Может, отправят в Германию на каторгу. Только бы не смерть...»

Так она сидела и ждала. Первый день в одиночной камере показался ей необычайно тягостным.

На допрос вызвали в десятом часу следующего дня. Дверь отворилась, проскрипев ржаво петлями, и в сопровождении конвоиров она направилась в кабинет Ганса Вельнера. Шагала почти спокойно, только сердце чуть покалывало, отстукивая секунды: раз, два, три... И вот кабинет вахтмайстера. Все тут знакомо: и стол, и стены, и стулья, и люди в этой комнате были те же. Вельнер сидел в своем кресле откинувшись, с любопытством смотрел на нее, как будто бы видел впервые. Она тоже глядела прямо ему в глаза, и на лице Вельнера заметила удивление. Да, он, видимо, не ожидал, что бывшая переводчица оказалась подпольщицей, разведчицей. А возможно, Вельнер и не знает ничего, одни только предположения и догадки.

В глазах у Вельнера заиграли недобрые огоньки, и он, листая бумаги, пренебрежительным тоном спросил:

— Кто соучастники?

— Какие? Я не понимаю, о чем вы говорите, господин вахтмайстер...

— Ах, ты еще не понимаешь, Усачева! — Он поднялся со стула и подошел к ней: — Я заставлю припомнить буквально все! Заставлю!..

Настя молчала. А он продолжал на нее кричать, но затем, словно спохватившись, спросил уже спокойней:

— Ты была связана с партизанами?

— Нет, не была.

— Признайся чистосердечно, назови явки, соучастников, и мы тебя освободим. Власти вермахта бывают милосердны, если преступник чистосердечно признается в содеянном.

— Мне не в чем признаваться, господин вахтмайстер. Я в городе была на виду, была вашей сотрудницей…

— Знаем, что была. Потому, наверно, и поступила к нам на работу, чтоб выудить секреты и передать их бандитам.

— Ничего я не передавала.

— Ну, брось нам зубы заговаривать. Мы все знаем.

— А раз знаете, зачем спрашиваете?

— С кем была связана? С кем? Кому передала списки, составленные на людей, добровольно изъявивших желание поехать в Германию?

— Ни о каких списках я ничего не знаю.

— Введите свидетеля!— гаркнул Вельнер.

В комнату вошла Валя Пахомова. Робко села на предложенный стул.

— Свидетель Пахомова, вы знакомы с этой молодой особой? — спросил Вельнер.

— Да, я знаю ее.

— Просила она просмотреть списки на тех людей, которые изъявили желание поехать в Германию?

— Да, спрашивала.

— И вы предоставили ей эти списки?

— Да.

— Усачева, зачем понадобились тебе эти списки?