Валентин Афонин - Однажды навсегда

— О-ой, милый, — перебил он меня с тоскливой болезненной гримасой, — молчи, не зарекайся. Сколько я на своем веку повидал людей! И знаю, что ты скажешь, но пройдет пять лет — пусть десять, пятнадцать — и ты, мой друг, станешь заурядным или, если сможешь, незаурядным, но это все равно — обывателем. Да, дружок, да. И никуда ты от этого не денешься. Потому что все вокруг заражено, опутано мещанством: и я, и ты, и все без исключения…

Я смотрел и слушал, разинув рот: я не знал дядю Васю таким.

А он распалялся все больше и больше:

— Ты вдумайся, чем живут люди. Карьера и благополучие. И сплошное благоразумие.

Наверно, дядя Вася имел в виду какой-то негативный смысл благоразумия, приспособленчество, что ли, я не очень понял.

— Да ведь это же старость, вырождение! — Чуть ли не закричал он кому-то воображаемому. — Благоразумие — первый признак! Это вырождение, говорю я вам, вырождение ума и нравственная смерть! Вот попомните еще!.. — И затрясся в каком-то жутком старческом исступлении.

Тут уж мне стало не до выяснений, о чем и перед кем он так горячо распинался. Я испуганно ожидал какого-нибудь припадка или чего-то в этом роде и уже собирался звонить в «Скорую».

Но дядя Вася вдруг как будто успокоился, передохнул и, невесело усмехаясь, продолжал:

— И никто тебя не осудит. Никто. Потому что поступишь в высшей степени благоразумно. Как все. Как большинство. Ну и правильно, молодец. Живи себе тихо-спокойно. Хоть до ста лет. Как я — живой тебе пример. Жизнь кончается, прожита, а зачем она была, зачем я таился, уберегался — не знаю. Жил и думал — знаю. Оказалось — нет, не знаю ни черта. Вот как… — И, сильно дрожащей рукой сдернув с себя очки, моргая подслеповато, вытер поочередно оба глаза, потом машинально протер полой своего темно-зеленого пиджака стекла и, надев очки, вдруг помрачнел, нахмурился, остановился и уже как-то вяло пробормотал, не глядя на меня: — Прости, дружок, я пойду.

И вдруг — «дин-дон!» — опять входной звонок, и опять я вздрогнул от неожиданности, а дядя Вася, не успев еще сделать ни шагу, хмуро взглянул на часы, потом на меня, но я и сам пребывал в полнейшем недоумении.

Первая мысль — неужели она? — невероятно!

Затем — родители? — телеграмма от них?

Или Инна? — Боже упаси!..

Продолжая эти бессмысленные гадания, я открыл дверь — и глазам не поверил: за порогом, в дверном проеме, как на портрете в полный рост в огромной раме, стояла… ну ясно кто: моя Травка Зеленая, знакомая незнакомка.

— Здра-асте!.. — Я расплылся арбузной улыбкой, а в душе чуть не умер от того, что не встретил ее, как обещал. — Входите!.. — И с каким-то странным ощущением повтора чего-то уже бывшего, знакомого, словно я уже когда-то видел этот удивительный момент, засмеялся, прочитав вопрос в ее глазах. — Все верно! Пожалуйста, входите! А где же ваш Чино? Или — ваш Чин?..

Мрачноватый, даже враждебно насупленный взгляд ее немного просветлел, оживился. Она, похоже, успокоилась (шутка ли — стоять ночью перед незнакомой дверью!), но, шагнув через порог, неожиданно увидела в дверях гостиной дядю Васю.

— Здравствуйте… — тихо сказала она ему и, вмиг покраснев, в диком замешательстве посмотрела на меня.

И я, спеша успокоить ее, еще больше расплылся в улыбке, чуть не затылка, повернулся к дяде Васе, собираясь представить их друг другу, но гений-старик будто понял, что я еще не знал ее имени, и разом снял все проблемы:

— Здравствуйте, милая, здравствуйте. Это вы меня испугались? Не надо, я как раз ухожу, пора, и так задержался… на этом свете… — И, опустив глаза, заторопился, проходя между нами в дверь. Уже за порогом, как бы желая исправить свою неловкую шутку, он оглянулся и улыбнулся — с той же отрешенной грустью в глазах. — До свидания, дети.

— Спокойной ночи, дядя Вася!.. — Я благодарно кивнул ему и, едва дождавшись, когда он скроется из поля зрения, мягко, боясь поспешностью обидеть старика, прикрыл за ним дверь — предательский замок все же щелкнул.

Что же с ним было такое? Загадка.

Мельком я, правда, подумал, что, возможно, он уже не первый день подспудно переживает мучительный период осознания каких-то своих потерь, ошибок, неудач и в эту ночь проговорился впервые, а я где-то читал, что человек на этой почве даже заболевает психически — может, и у него подобное?

Но смутная догадка без всплеска потонула и растворилась в нашем тихом омуте (где черти водятся), со дна которого уже, казалось, пробивались родники начавшегося, быть может, наиважнейшего события соей жизни…

— Ну?.. — с трудом выправляя смущенно перекошенную улыбку, он вдруг почувствовал себя астронавтом перед выходом в открытый космос. — Снимайте, что ли, ваш чехол?..

Она медленно, словно еще колеблясь, начала расстегивать кнопки на куртке и тоже смущенно и удивленно повела глазами на дверь:

— А кто это был?

— Дядя Вася? Сосед.

— А я подумала — дядя.

— Нет, никакого родства. Просто сосед, бывший учитель, историк.

— И вы так запросто с ним — «дядя Вася»?

— А что?

— Учитель все-таки.

— Да нет, он не мой учитель. Я еще маленький был, когда он вышел на пенсию. И вообще он не из нашей школы — не из той, где я учился. Не знаю, всегда, сколько помню, зову его дядей Васей. По-моему, нормально, по-соседски. Не звучит?

— Звучит. Только точнее было бы — дедушка.

— Точно, дед Вася, дедуля, дедок. Но, наверно, когда меня с ним знакомили, он считал себя еще дядей…

От звуков собственного голоса, казалось, обмирало сердце, а в паузах от тишины в ушах звенело, и все же, забирая у гостьи ее куртку, он успел отметить краем глаза, в чем она осталась: пестрый свитерок-размахайка, свободно висящий на маленьких округлых плечиках и острых грудках, джинса, последний писк, ну и в ушах, само собой, какие-то забавные висюльки, — короче, все понты при ней.

— Проходите, — сказал он, указав на распахнутую дверь в гостиную.

Она хитро склонила голову и опять повела глазами:

— А там — никого?

— Никого, — засмеялся. — Дядя Вася случайно забрел на огонек.

— Ну спасибо… — И осторожно, словно еще не очень ему доверяя, пошла впереди, мельком, как все новые гости и гостьи, оглядывая непривычную обстановку.

— Располагайтесь… — Он опять невольно отметил про себя волнующую грацию ее походки, жестов и манер и, чтобы хоть чем-то занять свои руки, взялся перекладывать с места на место все подряд, будто бы наводя какой-то порядок. — Тут у меня черт ногу сломит — не обращайте внимания, ладно?

Гостья пожала слегка плечами, спокойно осмотрелась, выбирая себе место, и непринужденно-грациозно присела на диван, в то время как хозяин дома, потихоньку наблюдая за пришелицей, все больше и больше обалдевал от восхищения и робости.

Ему вдруг открылось — еще в прихожей, а потом и при ярком свете люстры в гостиной, — что она поразительно, то есть сверх всякого ожидания, хороша собой, причем во всем, со всех сторон, во всех возможных проявлениях.