Алана Инош - Дочери Лалады. (Книга 3). Навь и Явь

Знатная Седвейг могла позволить себе нескольких мужей, но остановилась только на одном. Тот управлял обширным домашним хозяйством супруги и своей деловитой степенностью напоминал слугу-ключника. Серебристо-белокурые волосы он носил забранными в длинный пучок на затылке, в острых ушах блестело несколько пар серёжек, а изящные ноздри были украшены колечком из белого золота. Два его младших брата служили у него в помощниках.

– Чувствуй себя как дома, моя милая, – сказала госпожа Седвейг, показывая ёжившейся от робости Гледлид роскошную спальню. – Это твоя комната. Но если тебе тут не понравится, можешь выбрать любую другую.

Больше всего Гледлид обрадовалась, конечно же, огромной библиотеке – в несколько раз больше, чем в родительском гнезде. Сколько здесь хранилось томов? Многие тысячи… Девушка заворожённо бродила среди полок, скользя рукой по корешкам, а госпожа Седвейг сказала:

– Моя библиотека – к твоим услугам, дитя моё. Ты уже начала где-то обучаться, или тебе только предстоит сделать выбор жизненной стези?

– Я собиралась поступать в Высшую Школу Права у себя на родине, – ответила Гледлид. – По настоянию матушки.

– Но на самом деле твоя душа к правоведению не лежит? – проницательно догадалась хозяйка этого потрясающего хранилища знаний.

Гледлид покачала головой.

– Мне больше по нраву изящная словесность, – призналась она. – Я… Я немного пишу стихи.

Это признание далось ей непросто. Давний душевный шрам заныл: «Не открывайся, не говори о сокровенном, чтоб потом не собирать осколки…» Но госпожа Седвейг, в отличие от матери, выслушала Гледлид с доброжелательным вниманием.

– Ты получишь самое лучшее образование, какое только доступно в нашем краю, дорогая, это я тебе обещаю.

Обещание она сдержала, и Гледлид стала слушательницей в Высшей Школе Искусств. Окунаясь в учёбу, она старалась забыть окровавленный снег на дороге, но в снах он снова и снова кружился и падал ей на плечи – сразу красный, и каждая снежинка шептала ей какие-то строчки голосом отца. Просыпаясь, Гледлид некоторое время проводила в растерянности, но плакать не могла: слёзы будто навсегда пересохли. Она садилась к столу, брала перо, и строчки ложились на листок, снисходя на неё из какого-то незримого чертога. Порой в уголках глаз скреблось что-то солёное, но она ожесточённо тёрла их и продолжала писать. Эти стихи разительно отличались от её прежних сочинений: в них появилась новая, горькая глубина. Порой Гледлид даже казалось, что они ей не принадлежат. «Стихи отца», – так она подписала папку, листки в которой прибавлялись день ото дня.

– Удивительно зрелые стихи для столь юной девушки, – молвила госпожа Седвейг, ознакомившись с несколькими работами. – Но позволь мне промолчать: моя душа кровоточит от прочтённого. Слишком много в них боли.

«Говори со мной, батюшка, я напишу всё, что ты не успел», – мысленно обращалась Гледлид к отцу, с нежностью гладя пухлую папку поздними вечерами после учёбы.

Когда стихов накопилось более трёх сотен, госпожа Седвейг предложила издать сборник. Гледлид согласилась, но при условии, что подписан он будет именем её отца. «Невысказанное», – так она озаглавила книгу.

Глубокое уважение к госпоже Седвейг незаметно перерастало в душе Гледлид в нечто более трепетное. Это чувство сжимало её сердце нежным обхватом корней, которые оно прочно пустило там; каждое слово, сказанное хозяйкой дома, отзывалось голосом истины, которой хотелось безоглядно следовать. Скользя взглядом по изысканным очертаниям её высокого лба, Гледлид мечтала прильнуть к нему губами, но не осмеливалась этого сделать. Госпожа Седвейг олицетворяла собой для неё безупречный образец благородства и порядочности, образованности и мудрости, душевной глубины и тонкого ума, и порой перо Гледлид задумчиво выводило дорогие сердцу черты на полях рядом со стихами.

Она не смела облечь свои чувства в слова и произнести их, но строчки сами собой сложились в нежное стихотворное послание. Перечитав, Гледлид нахмурилась и скомкала листок: слишком страстное дыхание чудилось ей в этом обращении. Дерзко, пошло, низменно-чувственно… Суровый приговор был вынесен, и комок бумаги полетел в корзину, а раздосадованная на саму себя Гледлид отправилась спать. Каково же было её удивление, когда на следующий день госпожа Седвейг с улыбкой протянула ей мятый листок.

– Какое чудо! Это дивный образец любовного стихосложения, зачем же ты так несправедливо обошлась с ним?

– Это такая пошлость, сударыня! – вспыхнула Гледлид до корней волос. – Особа, к которой обращены эти строки, должна быть оскорблена.

– Не вижу здесь ничего пошлого и оскорбительного, дитя моё, – удивлённо подняла брови госпожа Седвейг. – Эта, как ты выразилась, особа должна быть польщена и тронута столь благородным и чистым пылом, выраженным в сих строках. Прости меня за моё любопытство, но меня живо волнует всё, что касается тебя… То, что описано в этом стихотворении – правда или вымысел? Просто мне показалось, что для отвлечённых рассуждений о любви это сочинение слишком… особенное, что ли. Сокровенное и личное, трепетное. Читая его, невольно чувствуешь смущение, будто заглянул в душу писавшего.

– Это чистой воды выдумка, сударыня, – быстро ответила Гледлид, чувствуя огненный жар на щеках.

Покровительница с задумчиво-ласковым прищуром заглянула ей в глаза, взяв за подбородок.

– Боюсь, выдумка – не самая сильная твоя сторона. Особенность чистых и высоких душ – в том, что они не умеют лгать… Счастливая эта особенность или нет – не знаю; кому-то ложь помогает в жизни. Ты – не из таких. Так скажи мне, на кого обращены твои чувства? Кто сей везунчик?

Нутро Гледлид то покрывалось инеем, то словно плавилось в кузнечном горне. Видя её терзания, госпожа Седвейг мягко положила руки ей на плечи.

– Хорошо, моя милая, не буду лезть в твои сердечные тайны. Боюсь, это было несколько навязчиво с моей стороны… Надеюсь, ты простишь меня.

От этого тёплого прикосновения тысячи горячих искорок заплясали по коже Гледлид, спускаясь вниз и собираясь в трепещущий, ненасытный комок. Это было телесное возбуждение, и Гледлид затрясло от надрывного противоречия: с одной стороны, ей хотелось впиться в эти губы, а с другой – прекрасный и чистый хрустальный дворец, в котором жила их взаимная привязанность, мог рухнуть навсегда.

И всё-таки она сделала этот шаг в холодящую бездну правды.

– Госпожа Седвейг… Я… Особа, к которой обращены эти строки – ты. Я осмелилась полюбить тебя не как матушку, не как покровительницу, а… – Слова казались грязными и уродливыми, и Гледлид морщилась, не в силах подобрать что-то пристойное.