Елена Арсеньева - Преступления страсти. Жажда власти (новеллы)

– Царевна… вот случай, вот удобный случай! Более такого не будет! Очисти дорогу себе!

Софья сидела молча, насупившись, лихорадочно перебирая четки. Сейчас в ней не осталось ни следа той красоты, которая когда-то волновала Сильвестра. В самом деле, довольно трудно женщине оставаться красавицей, когда она решает вопросы жизни или смерти…

Хоть лютый Федор Шакловитый никого не называл по именам и не произносил страшных слов, собравшиеся отлично знали, о чем идет речь: он намеками советовал Софье отдать во власть стрельцов всех Нарышкиных. Вообще всех, от мала до велика . Не только братьев царицы Натальи, но и ее саму, а также… а также Петра.

Сильвестр исподлобья поглядывал в напряженное Софьино лицо и мог бы совершенно точно сказать, о чем она сейчас думает. Он ведь сам учил ее гиштории, и они вместе рассуждали когда-то, правдивы ли обвинения против Бориса Годунова в убийстве царевича Дмитрия. Да, верно: Софья не случайно выбрала именно день 15 мая для мятежа! Но если еще утром она была готова отдать страшный приказ… вернее, готова была закрыть глаза на то, что свершится как бы само собой, как бы против ее воли, допустить гибель мачехи и сводного брата, то теперь пролившаяся кровь, мученическая смерть Матвеева и Афанасия Нарышкина отрезвили ее. И она лихорадочно размышляла о том, что, даже если она добьется нынче того, о чем мечтала, даже если ненавистные Нарышкины сгинут, а ее провозгласят правительницей при немощном брате Иване, то имя ее будет навечно запятнано кровью. Когда пройдет кровавый угар и народ опамятуется, он назовет Петра и царицу Наталью мучениками, а ее, Софью, душегубицей, и сколько бы она ни задаривала потом стрельцов и прочих мятежников, толку не будет, ибо народ, как и брюхо, добра не помнит. И правление ее будет обречено на позор и проклятия: ведь если бы мужчину за кровопролитие еще извинили бы, как извинили Бориса Годунова, то женщину не простят никогда. И не придется ли ей потом встретиться с самозваным Петром, как встретился с самозваным Дмитрием Годунов?

Поэтому Софья покачала головой в ответ на страстные уговоры Федора Шакловитого и под охраной его и Сильвестра вышла из своих покоев.

Тут же ей стал вполне ясен смысл библейского выражения: посеявший ветер пожнет бурю.

Жертв мятежа трудно было счесть. Убили уже несколько человек, которых по внешнему сходству приняли за Ивана Нарышкина. Трех меньших братьев царицы Натальи и отца ее пощадили только с условием, что они немедля постригутся в монахи. Убит был даже несчастный доктор Даниэль, немец, пользовавший умершего царя Федора, – как ни уговаривала Софья вместе с прочими царевнами стрельцов, ей не удалось уверить, что он ни в чем не виновен, и выпросить ему жизнь.

Она сама теперь уже не могла утихомирить мятежников, алчущих крови, ничем иным, как уговорить Ивана Нарышкина сдаться. Видя горькие слезы царицы Натальи, Софья дала несчастному образ Богородицы:

– Быть может, стрельцы устрашатся святой иконы и отпустят тебя.

Она знала, что Ивана Кирилловича не избавить от мучительной смерти никаким средством, и все это понимали, но Наталью Кирилловну глубоко тронула наивная попытка Софьи спасти жизнь ее брата. Да и на душе у самой Софьи стало полегче.

Жертва была принесена: Ивана Нарышкина озверелые стрельцы разорвали в клочья, словно не живой он был человек из мяса и костей, а соломенная кукла.

И тут Софья осознала, что мятеж, несмотря на кровь, страх, убийства, продолжается, разрастается, а между тем желаемого результата она пока не добилась – Петр все еще оставался названым царем, а его мать правительницей при нем. «Да в чем же тут моя власть?» – обиженно подумала Софья. Нет, на волю народную и, кстати сказать, на Божью помощь полагаться нельзя. И хватит бояться! Пора снова брать дело в свои руки. На Бога надейся, а сам не плошай…

Она поразмыслила. Угрозами стрельцов не образумишь. Значит, надобно их задобрить.

С кремлевского крыльца стали кричать, дескать, царевна Софья желает прекратить бесчинства, а потому призывает к себе выборных и жалует на каждого стрельца по десять рублей. Кроме того, им должно быть выплачено задержанное жалованье, а имущество убитых «врагов» служилые могут продавать и распределять по своей воле. Иван Хованский кинулся в задобренные полки, «тараруйствовал» безостановочно и воротился во дворец с драгоценной челобитной, в которой была выражена воля стрельцов: на престоле должны восседать оба брата, Иван и Петр, причем Иван по старшинству лет должен первенствовать. А ежели кто к тому воспротивится, то стрельцы опять придут с оружием и учинят немалый мятеж.

Собралась дума. Люди там заседали опытные да и не дураки. Они и грамоте знали, и считать умели. Хотя бы самые простые цифры сложить, два и два, оказались вполне способны. И, сложивши их, получили именно четыре. Сообразили, что и начался-то мятеж после того, как Софья подняла крик на похоронах царя Федора, и пуще-то всех пострадали враги Милославских – Нарышкины да их ближайшие друзья, вроде Матвеева, и не кто другой, как Софья, сумела усмирить мятежников. Хотя бы на время… Небось и впредь сумеет усмирять?

И тут – новая челобитная от стрельцов: правительницей при царях-малолетках должна стать именно царевна Софья. Что и говорить, Тараруй перещеголял и самого Цицерона, убеждая служивых: однако вряд ли кто, кроме Сильвестра Медведева, мог бы сделать и оценить сие сравнение.

Боярская дума, раз начавши делать то, чего от нее хотели бунтовщики, уже не могла остановиться. Решили, чтобы правительница Софья – государыня царевна, как решено было ее именовать, – сидела бы с боярами в палате, думные люди докладывали бы ей о всяких государственных делах, а ее имя писалось бы во всяких указах с именами царей. А в ознаменование заслуг стрельцов следует воздвигнуть на Красной площади столп с написанными на нем именами «побитых злодеев», описанием их преступлений и восхвалением стрельцов – защитников престола и православной веры.

А вот кстати о вере, подумал тогда Сильвестр. Большинство стрельцов были раскольниками, придерживались старой веры, запрещенной царем Алексеем. Они внешне выражали приверженность общепринятым канонам, однако в душе жили надеждами на возвращение прежних обрядов. Князь Хованский, один из самых убежденных раскольников, не сомневался, что теперь-то им удастся добиться своего. Ведь правительница обязана им всем на свете!

Не тут-то было.

Спор между выборными из стрельцов и знаменитым проповедником старообрядчества Никитой Пустосвятом, с одной стороны, и архиереями и царевной – с другой, длился не слишком долго. Стоило Никите выкрикнуть: еретики, мол, во главе с Никоном поколебали душу царя Алексея Михайловича, как Софья подхватилась с места: