Анна Дубчак - Спящая Анжель

В тот вечер — то ли слишком синие были сумерки и поэтому на палитре появился холодный и неподкупный ультрамарин, то ли потому, что госпожа Воронцова, имевшая обыкновение раскрашивать перед сеансом свое мучнисто-белое лицо вульгарными бордово-фиолетовыми тонами, явно перестаралась и теперь была похожа на свежую, профессионально мумифицированную покойницу — портрет жены прокурора приобрел выраженные черты лабораторного муляжа, какой можно встретить в кабинетах биологии.

Берта Мюллер, художница, чьи работы вот уже месяц выставлялись в местном художественном музее, молодая еще женщина мужеподобного типа, завернутая, как кокон, в черный шелк, сощурила свои чуть выпуклые глаза и еще раз внимательно взглянула на творение рук своих. И испугалась: ничего похожего на сидящую перед ней жену прокурора она здесь не находила. Впрочем, оно и понятно: она не любила эту женщину и не хотела ее писать. Но Берта собиралась к сестре в Германию, и ей срочно были нужны деньги. Госпожа Воронцова, чья спальня была увешана дюжиной собственных портретов, пожелав пополнить коллекцию очередным, пообещала решить эту проблему в самые кратчайшие сроки.

Берта смотрела на Воронцову, утопающую в нелепом красном бархатном платье, и не могла понять, почему, несмотря на жизнеутверждающий цвет бархата, ее тщедушная натурщица не производит впечатления живого человека. Неужели всему виной ее богатство?

— Вы утомились, голубушка, — проскрипела Воронцова и поднялась с кресла. Она распрямила свои костлявые плечи, взбила бледной тонкой рукой выбившийся из шиньона локон и потянулась. Берта удивилась, не услышав хруста костей, и ей стало стыдно от собственного цинизма.

— Можно, я взгляну? — Воронцова подошла к холсту, достала из огромного выреза маленькие круглые очки и почти носом уткнулась в холст.

— По-моему, недурственно, — сказала она наконец и медленно, словно движение причиняло ей боль, повернула голову к художнице. — Единственно, что бы мне хотелось подчеркнуть… — Но жена прокурора так и не успела выразить свою мысль до конца: она ее просто забыла. Чуть позже она произнесла:

— Я вам очень благодарна, Берта. А сейчас будем пить чай.

В комнате пахло старой мебелью, пылью и камфорой. «Эта старая грымза заставляет Анну натирать ей по ночам спину камфорой», — подумала Берта и поморщилась. Анна внесла поднос с чаем и с грохотом водрузила его на маленький резной столик.

— Позови Льва Борисыча, — приказала Воронцова и придвинула Берте вазочку с медом.

Анна, рассыпав сахар, метнулась к двери.

— Боже, какая она неловкая, — сказала бесцветным голосом ей вслед Воронцова. — Вот ваши деньги, Берта.

Она достала из складок своего необъятного платья конверт.

Похоже, ее склероз касался чего угодно, только не денег.

Пухлый голубой конверт исчез в черном шелковом коконе Берты. И тут она обнаружила, что теперь у Воронцовой в глазах появился какой-то блеск. Неужели этой скряге было жаль денег?!.

— Я знаю, что смертельно надоела вам, — сказала Воронцова уже в передней, когда Берта пыталась надеть на плечо ремни этюдника. — Знаете, я и себе надоела. Потеряла я, понимаете…

— Что потеряли? — Берта уже с трудом скрыла отвращение к этой женщине, и единственным ее желанием было поскорее убраться из этого старинного деревянного склепа, забитого древними, как мир, амбициями и гордыней, пропитанного запахами устоявшегося дорогого быта и шелестом пыльных денег. Эта неразговорчивая пара, известная на весь город своими прошлыми — весьма громкими — делами, еще продолжала держать в руках судьбы многих и многих людей. Некоторые до сих пор обходили по старой привычке этот дом стороной.

— Так что вы потеряли, Елизавета Петровна?

Прокурорша подняла на нее свои черные, как засохшие чернильные пятна, глаза, и рот ее, некрасивый и слабый, приоткрылся, показывая мелкие зубы. Казалось, она сейчас заплачет.

— Я потеряла, голубушка, вкус к жизни. Знаете, как это бывает при насморке: ешь икру, а вкуса не чувствуешь. Вы понимаете меня? — Она состроила страдальческую мину.

Берта быстро взглянула через плечо Воронцовой в сторону двери, за стеклом которой расплывалось сине-красным пятном ее произведение, и пожалела, что за неделю упорной работы над портретом ей так и не удалось поймать вот этот жгучий и отчаянный взгляд этой страшной женщины.

— Привет, принц! Сегодня, как ты помнишь, пятница. Я только что от прокурорши.

Решено — ни в какую Германию я не еду. Я — полная бездарь, так отвратительно я еще никогда не работала. Не вижу за цветом и фактурой живого человека. Понимаешь, я убила ее.

Несколькими мазками погасила в ней жизнь.

Предлагаю прокутить эти шальные деньги. Ты согласен? Занят? Интересно, чем же? Ну хорошо, подъезжай к семи. Я за это время успею охладить шампанское и приготовить что-нибудь для твоего растущего организма. Жду.

Целую.

Берта вышла из кабинки телефона-автомата грустной. Золотой августовский полдень растопил асфальт, оранжевые цветы на клумбах бульвара так и манили к себе. Берта вырвала из горячей и рыхлой, недавно, видно, политой земли несколько упругих стеблей и сунула цветы в бумажный пакет, уже набитый яблоками и сливами. Город, казалось, вымер.

Все попрятались в квартиры с кондиционерами. Не слышно было даже мух. Ленивые, сиренево-перламутровые голуби медленно прохаживались под сверкающей сетью фонтанных струй.

В машине было душно. Берта кинула пакет с фруктами на заднее сиденье и тут же услышала вскрик. Она обернулась и встретилась взглядом с девчонкой. Черноволосая, с яркими, как вино «Изабель», губами, большими темными, но какими-то затуманенными глазами, она, казалось, сладко спала в этой духоте. А теперь, разбуженная брошенным пакетом, сидела, потирая ушибленный лоб, и приходила в себя.

— Ты кто, радость моя? — Берта не знала, что и сказать. Нормальные люди в таких случаях вытряхивают таких вот девчонок из машины и отводят в милицию. Но Берта себя нормальной не считала давно, поэтому, усевшись поудобнее на сиденье и почти вывернув при этом шею, принялась разглядывать девочку, в душе восхищаясь ее белой кожей, нежными пухлыми плечами, с которых, как лепестки пиона, слетали розовые оборки платья.

— Никто, — голос у девочки был совсем детский и тонкий.

— У тебя что, имени нет?

— Есть. У каждого человека есть имя. Меня зовут Роза.

— Понятно. А меня в таком случае — Лилия.

— Ну, тогда Эсми.

— Боже, а это еще откуда?

— Эсмеральда, если проще. «Собор Парижской Богоматери» читали?

— Читали. Эсмеральда, значит. А может, все-таки Катя или Маша?

Девочка брезгливо поморщилась: