Керриган Берн - Герцог с татуировкой дракона

У него не было идеала, с чем сравнивать ее. Ни одной метафоры. Но он вспомнил статую ангела, возвышавшуюся над тюремным двором. Нежную и в то же время торжественную, с каменными волосами, струящимися на сложенные в молитве руки. Ее голова была слегка наклонена, и благосклонный взгляд словно охранял покой усопших.

Мысль о том походившем на нее ангеле, скучавшем по нему, любившим его, считавшим его ушедшим, давала силы ползти, невзирая на переломы и ожоги, под проливным дождем к обочине дороги.

Но за эти несколько недель, проведенных в темноте, размышляя через боль, он кое-что осознал. Никто за ним не пришел, хотя старый граф раструбил о нем по всей округе. Он очнулся в могиле для нищих, его спасли, постылого и никому не нужного.

Или хуже того. Проклятого.

У него были враги. Те, кто избил его до полусмерти. А может даже, они считают, что и вовсе убили.

А теперь… у него появился настоящий ангел. Тот, кто вернул его к жизни. Воплощение красоты, не передаваемой ни одним художником. Ее лицо – творение любящей небесной руки.

Она была юной. Совсем юной.

А он? Он так не думал. Он чувствовал себя старым как мир.

Несмотря на то что полуденного света в помещении вполне хватало, они задернули шторы и зажгли одну-единственную свечу, для первого знакомства. Она вся будто сияла изнутри, излучала свет одновременно таинственный и чистый. Ее широко открытые лазоревые глаза сверкали подобно драгоценностям на фоне чистой, точно покрытой золотом кожи. Она, определенно, была слишком мягкой, чтобы быть настоящей. Слишком божественной, чтобы быть смертной. Слишком золотой, чтобы быть созданной из глины, как он.

А он…

«О черт меня побери! – думал он. – На кого я похож?»

Ему нужно… кое-что. То, чего нет ни в темном шкафу у дальней стены, ни на тумбочке, но…

Вот оно. Над раковиной цвета слоновой кости справа от него.

Зеркало.

– Вам сейчас… лучше не смотреться.

Нос сморщился от беспокойства, а на лице она, поняв истинную причину его смятения, с трудом сохраняла выражение напускного хладнокровия.

Его плечи обессилили и поникли. Он хотел вырвать себе глаза. Хотел, чтобы она отвернулась. Оставила его. Его сердце съежилось, будто охапка сырого мусора, брошенного в огонь.

Потому что она подтвердила его худшие опасения.

– Я – чудовище, – простонал он.

Неужели это его голос? Такой скрипучий и шершавый, как та выгребная яма, из которой он выбрался.

Черт, неужели это первые слова, сказанные им ей?

– О нет! – Она еще сильнее сжала его руку. – Не смейте так думать! Вы – чудо! Настоящее чудо.

Блеск ее глаз был так убедителен, что он не мог смотреть в них.

– Вы не должны лгать. – Взглянув на впечатляющие, курчавые, точно баранье руно, бакенбарды доктора Холкомба, он ощутил спазм в желудке от мрачной пустоты.

– Нос ваш срастается не так ровно, как я надеялся, и опухоль больше, чем я ожидал. Что насчет остальных… ваших легких ранений, то их исцеление займет не так много времени. Чуть больше потребуется на лодыжку, на нее не следует наступать, пока я через несколько недель не освобожу вас от гипса.

Доктор наклонился, чтобы взять свечу и, держа ее перед глазами, проверить реакцию зрачков.

Он сжался, словно хотел спрятаться от мужчины. Эмоциональный порыв был настолько мощным, что он, не желая того, вздрогнул. По коже побежали мурашки, а в крови загудели свирепость и… страх.

Холкомб сделал вид, что не заметил.

– Хотя ваш глаз все еще красный, он реагирует на свет и движение. Вы видите так же, как прежде?

Правда была в том, что он понятия не имел.

– По-моему, я прекрасно вижу.

– Все сказанное мисс Везерсток верно. Ваше выздоровление – не что иное, как чудо. Честно признаюсь, я не ожидал, что вы выживите.

– Вот видите? – подбадривала она. – Чудо, а не чудовище. И потом, чтобы считать себя чудовищем, нужно сначала совершить что-нибудь чудовищное.

Он совершил.

Это откровение камнем прокатилось по всему телу. И доказательством служила его свирепая неосознанная реакция на все и всех.

Кроме нее.

Продираясь сквозь болезненную пустоту своего разума в поисках хотя бы малейшего намека на прошлое, он так ничего и не обнаружил. Он ничего о себе не помнил. Ни имени. Ни возраста. Ни происхождения. Даже цвета волос и глаз.

Тем не менее мощные, почти животные знания открывали ему ужасающее представление о своей сущности.

Он понял, что знает о вещах, о которых могло знать только чудовище. Заметил то, что заметило бы только чудовище.

Он смог бы убить. Вот тем декоративным ножом для открывания конвертов, подушкой, что под головой, кувшином для воды, разбив его вдребезги. Он смог бы и всегда мог вспарывать артерии, а если надо, то и горло целиком. Он точно знал, как нанести смертоносный удар. И сколько времени на это потребуется. Где применить силу, а где лишь нажать.

Боль была не только тираном, удерживающим его ни на что не способным, прикованным к этой кровати. Она была его инструментом. Его другом. Единственным другом, которого ему удалось вспомнить.

И как же так случилось, что он ничего о себе не помнил, однако с точностью сохранил навыки?

Прикосновение доктора вызывало непонятное отторжение. Сильный с холодным взглядом мужчина. Тот, в ком было больше силы, чем в нем.

Пока что.

Этого он не мог терпеть. Почему?

Он уничтожающе уставился на доктора Холкомба, измерявшего пульс на его горле.

Холкомб неодобрительно взглянул на него, прежде чем встать.

– Я, пожалуй, схожу к барону и расскажу новости. – Он задержался в дверях. – Мисс Везерсток, не желаете составить мне компанию?

– Я останусь и прослежу, чтобы наш пациент съел хотя бы несколько ложек супа.

– Вы уверены, что вам стоит находиться наедине с…

– С нами будет все хорошо, доктор Холкомб, спасибо вам большое за все.

Даже ее отказ звучал как комплимент.

Доктор подозрительно сощурил глаза.

– Как вам будет угодно.

И они остались одни.

Неужели она услышала, как бешено колотится его сердце? Увидела, как быстро поднимается и опускается его грудь? Чувствовала ли она, глядя на него, что-нибудь еще, кроме жалости?

Она выпустила его руку и потянулась за тарелкой супа у его кровати.

Растерявшись, он положил опустевшую руку снова на сердце, которое скорее болело, чем билось.

– Проголодались? – спросила она.

Не в силах опять найти слова, он лишь кивнул. Он не мог думать о еде. Не перед ней. Она – леди, изысканность проявлялась в каждом ее жесте. А если он сделает что-то неприличное?

– Очень хорошо. – Она подняла ложку. – Я кормила вас каждый день, все время, пока вы здесь. Это ваш любимый.

Неужели? Он взглянул на коричневую жидкость, в которой что-то плавало.