Ольга Шумяцкая - Теткины детки

— Марьсеменна, а лук с морковью для борща пережаривать?

— Пережаривать, деточка, пережаривать!

— А свеклу?

— И свеклу.

— Может, сначала сварить, а потом на терке? Она так мягче.

— А вот самодеятельности, деточка, не надо.

— Мы так с мамой делали.

Марьсеменна качает головой. Татьяна пережаривает свеклу.

— Марьсеменна, да я все вымою, вы идите!

— Хорошо, деточка, хорошо, только я лучше постою. Вот тут, в уголочке, пройдись. И тут еще. Тряпочку, тряпочку отжимай как следует!

И гости. Гости почти каждый вечер. Вот тогда Татьяна узнала, как это, когда по вечерам за столом собирается двадцать человек. Приезжали со всех концов Москвы — дядюшки и тетушки, племянники и племянницы, братья и сестры, родные и двоюродные, близкие и далекие. Громко пели украинские песни и — тихо, плотно прикрыв дверь в общий коридор, — еврейские, местечковые. Капа солировала. Изя сидел, опустив в чашку большое печальное лицо. Рина поглядывала из-за плотных подушечек век. Тетка Шура во главе стола вела беседу. Тетка Мура выгружала из сумки баночку с форшмаком. «Ну, Му-усенька! — капризно тянул Витенька, и Марья Семеновна подкладывала ему на тарелку пирожок. — Ну, Му-усенька! Вы должны меня понять! Совершенно невозможно жить в таком окружении! Отец — алкоголик! Что будет с мамочкой, когда она узнает! И эти запахи! Вы представляете себе запах перегара с жареным луком? И потом, это же совершенно не мой культурный уровень! В доме ни одной книги! Ну, Му-усенька! Ну что же мне делать?» Алла смотрела на Витеньку, проводила пальцем по идеально прочерченной брови. Снова открывалась дверь, входили двоюродные бабушки с папиной стороны.

— Марьсеменна, можно я лягу? Завтра вставать рано.

— Посиди, деточка, посиди. Сейчас придет дядя Абрам, ты его еще не знаешь.

— А Леня…

— Леня пусть спит, он очень устает.

Марья Семеновна лезла в буфет. Когда к столу совсем ничего не оставалось, из буфета вынималась банка засахаренного прошлогоднего варенья, резался большой батон белого хлеба.

— Лялька, не раздевайся, надо за хлебом сбегать.

— Пошли вместе. Мама, мы купим мороженое?

— Купите. — Но чаще: — Какое мороженое, вы с ума сошли! Если будет докторская, возьмите двести граммов для мальчиков.

— Ага, для мальчиков, как же, — ворчит Ляля, когда они выскакивают на улицу. — Ну что, к меховщику?

— Лялька, а почему меховщик?

— Ми! Миховщик. Так во время нэпа хозяина лавки звали. С тех пор так и повелось. Катюш! Нам двести граммов докторской и два довесочка граммов по сто пятьдесят.

Катюша смеется из-за прилавка.

— Что-то тебя давно не видно.

— А мы с Мишкой переехали.

— А это кто?

— Это Таня, Ленькина жена.

— Так Ленька женился?

— Угу.

— Ну, повезло тебе, девка!

— Ляль, а ты всех продавщиц по имени знаешь?

— Ага. Ты с ней дружи, она хорошая.

— У тебя все хорошие. А почему мне повезло?

— Ленька красавец. — И помолчав: — Как я. В кино пойдем завтра?

— Не знаю, если Марьсеменна отпустит. И денег нет.

— Ну, я договорюсь.

В кино Марья Семеновна могла отпустить, а могла — нет. Зависело от обстоятельств. Гости важные или важные дела — стирка штор, субботняя уборка, какое там кино! Или просто: «На прошлой неделе уже были! Достаточно!» И деньги. Денег не было совсем. Сто рублей отдавали Марье Семеновне на питание. Что там у них оставалось, если у нее чистыми шестьдесят восемь, а у него — девяносто пять? Однажды шли с работы. Брели взявшись за руки и загребая носками ботинок рассыпчатую февральскую снежную крупу. Подойдя к кинотеатру «Форум», остановились.

— Хочу в кино! — сказала Татьяна.

Леонид побренчал медяками в кармане. Вдруг ветер сделал крутой вираж, обжег им лица ледяным поцелуем, закрутил поземку у ног. Когда все утихло, Леонид нагнулся и поднял с земли мятый рубль.

— Спасибо! — крикнул в черное беззвездное небо, и они побежали за билетами.

Марья Семеновна встречала их на пороге комнаты. Молча смерила взглядом, молча повернулась, молча ушла. В тот день неожиданно приехали дальние родственники из Махачкалы и недовольство по поводу самовольной отлучки было выказано самое недвусмысленное.

— Мы с тобой как шахматные фигуры, — пожаловалась Татьяна, когда они с Леонидом уже лежали в постели. — Куда передвинут, там и стоим.

Он прижал ее к себе:

— А ты не так представляла свою жизнь?

Она покачала головой. Не так! Не так!

— Ну, подожди немножко. Шахматные фигуры не только съедают. Иногда они выходят в дамки.

— Ты все перепутал. Это в шашках, — пробормотала она и начала засыпать.

И, засыпая, думала, что все-таки никакая она не шахматная фигура. «Я рудокоп, — думала она, пряча нос под одеяло. — Я маленький, но очень упрямый рудокоп. Я грызу породу, ставлю подпорки, и, может быть, мне даже придется заниматься взрывными работами. Я копаю проход в чужой горе и докопаю его до конца». И она уснула.

— Ты посиди, — сказал Леонид. — Посиди тут, только тихо. Я не хочу, чтобы он знал, что ты дома, — и пошел к двери.

Татьяна метнулась за ним, уцепилась за рубашку.

— Лень, не надо, правда, не надо, ну его.

Леонид взял ее за запястье, отцепил от рубашки и аккуратно посадил на кровать.

— Ну что вы все, честное слово! То надо, то не надо! Не делай из мухи слона, ладно? Сиди тихо, и все!

На лице его появилось жесткое, какое-то голодное выражение. Это волчье выражение последнее время появлялось у него часто. И Ляля широко открывала глаза, постукивала толстенькими пальчиками по столу. И Миша, взглянув на Лялю, качал головой, будто соглашаясь с какой-то ужасной несправедливостью, мол, делать нечего, приходится мириться. И Марья Семеновна, отвернувшись к окну, пускала в форточку сизые струи дыма. И тетка Шура хваталась за сердце, а тетка Мура за кошелек. Хотя — спросите — при чем тут кошелек? Ни при чем совершенно. Не поможет тут кошелек и ничего не поможет, раз человек такой. И Изя, склонив голову и сгорбившись, уносил домой свое большое печальное лицо. И Витенька, покачиваясь на стуле, говорил, капризно растягивая слова: «Ну, Мусенька! Ну хоть вы меня поймите! Совершенно невозможно жить в таком окружении!» И Рина, прижав руку ко рту, вдруг выбегала из комнаты. Ляля с Татьяной бежали за ней и, стоя у дверей уборной, слышали натужное тявканье и всхлипы. Из уборной Рина выходила бледная, отирая платком потное лицо. Ляля вела ее на кухню, умывала, наливала крепкого чая с лимоном. Рина смотрела на чай и снова бежала в уборную, «Ну, Му-у-усенька!» — протяжно выпевал Витенька. Ляля подходила к нему, поднимала со стула и подталкивала к выходу: «Иди, иди! Потом!» Витенька идти не хотел, упирался, оглядывался и делал обиженное лицо. Марья Семеновна махала рукой: мол, иди уж, горе! Без тебя тут…