Ольга Шумяцкая - Теткины детки

Татьяна вскочила, как будто какая-то страшная сила сбросила ее с сиденья. Рванула пуговицу на пальто — было душно, казалось, что в рот ей засунули меховой воротник. «А мы! А мы!» — билось в голове. Что «мы»? Как «мы» к ней относились? Что «мы» о ней думали? Как «мы» о ней говорили? Что «мы» ничего не хотели замечать? «Она устала от нелюбви…» Как «мы» ее не любили? Татьяна скомкала письмо. Солдатик проснулся и удивленно взглянул на нее.

— Извините, — зачем-то сказала она и села на место.

«Мы виноваты», — обреченно думала она. Но в чем? Этого она не знала.

— Ты что? — спросил Леонид, забирая у нее сумку и вглядываясь в лицо. — Что-то случилось?

Она вяло помотала головой:

— Устала очень. Дашь чаю?

— А что тетка Мура? Письмо прочла?

Она вяло кивнула:

— Ничего. Играла в любительском спектакле о правилах уличного движения.

— Кого? Постового?

— Зеленый свет. Пишет, что у нее драматический талант. Так что с чаем?

— С чаем все в порядке. Сейчас будет. Она прислала письмо, чтобы это сообщить?

— Почти.

Ей почему-то было неприятно говорить с ним об этом письме. Неприятно. Невозможно. Невыносимо. Ей было стыдно рассказывать ему эту историю, в которой она отчего-то чувствовала себя виноватой. Опять же — в чем?

«Мы виноваты, — думала она, лежа в постели. — Мы виноваты. Мы виноваты в том, что она жила рядом и была несчастной. Мы виноваты в том, что не хотели ничего замечать. Мы виноваты».

— Эй, — сказал Леонид и пошебаршил рукой под одеялом. — Ты чего не спишь?

— Лень, у нас есть сто долларов?

— Не-а.

Назавтра она позвонила Ляле. Назначила встречу у памятника Пушкину.

— Что-то ты темнишь, девка, — сказала Ляля. — Давненько мы с тобой вот так вдвоем не встречались. Точно все в порядке?

— В порядке, в порядке.

На встречу с Лялей она пришла на полчаса раньше. Ждала с нетерпением, переминаясь с ноги на ногу и поминутно глядя на часы.

— Танька! — услышала резкий окрик.

Навстречу ей от подземного перехода, смешно перебирая коротенькими ножками в тупоносых сапожках, бежала старушка в старомодном драповом пальто. Старушка махала ей рукой. Седые кудряшки, выбившиеся из-под вязаного беретика, прыгали на лбу. Старушка споткнулась, чуть не упала и, нелепо взмахнув рукой, схватилась за какого-то высокого парня.

— Держитесь, бабушка, — сказал парень и поддержал старушку под локоть.

«Нет! Ляля не старушка! Нет!» — отчаянно подумала Татьяна и поняла, что именно старушка и именно Ляля. Они взялись за руки и пошли вниз по Тверскому бульвару — как некогда, накануне Татьяниной свадьбы, шли от Кары, сгинувшей где-то за углом 70-х, и мечтали о золотом платье с серебряной лентой и хвостом. Нашли какое-то захудалое кафе, уселись за столик.

— Вот, смотри. — И Татьяна подвинула Ляле письмо.

Ляля читала внимательно, водя толстеньким пальчиком по строкам, шевелила губами, иногда фыркала, иногда качала головой — мол, ну и ну! — иногда тихонько смеялась. Наконец аккуратно сложила письмо и засунула в конверт.

— Тетка Мура — чудо! — сказала Ляля и закурила. — Ну что, кофе?

— Лялька! — Татьяна глядела на нее с каким-то священным ужасом. — Ты, наверное, не поняла. Там про Рину…

— А! — Ляля отмахнулась от Татьяны и просыпала пепел на скатерть. — Да она все выдумала!

— Выдумала? — Татьяне казалось, что Ляля чем-то тяжелым стукнула ее по голове.

— Ну да. Это же мыльная опера какая-то! Рабыня Изаура! А слог! Слог! Злая мачеха! Бедная падчерица! Пленительный ребенок! Шантаж! Смерть! Чуть не лишилась рассудка! Она устала от нелюбви! Ждала мужа долгими вечерами! Ужас! Кстати, машину они купили, когда Изя уже умер.

— А… как же сестра? Ее что, не было?

— Ну, разумеется, не было. И близнецов не было. И злой мачехи тоже. Не берусь утверждать, что Капа ее сильно любила, но и она не очень-то Капу жаловала.

— Нет, она ее любила, — сказала Татьяна, вспоминая, как Рина переживала Капицу смерть. — А… самоубийство?

— Господи, ну какое самоубийство! Что ты несешь! Подумаешь, не могла родить пару лет, зато потом замечательно родила Аркашеньку. Кстати, ты заметила, Арик при всем своем суперменстве с рук у нее, клюет. Он же не дурак, прекрасно понимает, кто вожак стаи. Что он без Рины-то?

Татьяна сидела, оглушенная.

— Так не бывает, — сказала она наконец. — Это все правда. Такое нельзя придумать.

— Не хочешь — не верь.

Они молча пили кофе.

— Тань. — Ляля подалась вперед и заглянула в Татьянино лицо, как будто умоляя о чем-то очень важном. — Ты что, решила, будто в чем-то лично виновата?

Татьяна кивнула.

— Тань, я тебе клянусь, это все сказка. Ну хочешь, у мамы спросим, пока она еще что-то помнит?

Татьяна покачала головой:

— Это не важно. Ты понимаешь, Лялька… не важно, правда это или нет. Важно, что мы знали, что она несчастная. Знали — и смеялись над ней. А тетка Мура просто первый раз сказала все своими словами.

Они помолчали.

— Ляль, у тебя есть сто долларов?

— Есть, — сказала Ляля. — Как раз собиралась менять.

— Не меняй. Дай мне. Я Рине отвезу. А лучше — давай вместе отвезем, а?

И они повезли.

«Все правильно, — думала Татьяна, пока они медленно брели к метро. — Все правильно. Правда — неправда, какая разница! Ведь у нас совсем никого не осталось. Только Рина и Арик. А больше — никого».

А солнечные зайцы все прыгали и прыгали. Один забрался ей в нос и долго там возился, устраиваясь поудобнее. Она чихнула, тряхнула головой, и солнечный заяц переместился на щеку. Крыша соседнего дома горела так, будто на нее вылили подсолнечное масло и поставили на открытый огонь. Она высунулась из окна и попыталась вдохнуть раскаленный воздух. Двор со всеми своими песочницами, скамеечками, чахлыми кустиками и красным жестяным грибом, утыканным белыми горошинами, валялся внизу как детский рисунок, выброшенный с верхнего этажа. Мир вдруг крутанулся, встал на дыбы и развалился на части. «Калейдоскоп», — подумала Она. Такой калейдоскоп в виде картонной подзорной трубы Она недавно купила Ваське-маленькому. Тот целыми днями вертел его в руках и пялился на цветные осколки, думая, что в конце концов досмотрится до какой-нибудь осмысленной картинки. Она-то считала эту игрушку совершенно бессмысленной. Никакой внятной картинки калейдоскоп показывать не собирался. В общем, сплошной обман, как ни крути. Но Васька-маленький очень ныл, и Васька-большой тоже смотрел жалобными детскими глазами.

— Если родится сын, назовем Васькой, — сказал Он в их первый медовый месяц. Первый, потому что медовых месяцев у них потом было много.