Валери Жетем - Будуар Анжелики

— Либо — удачному сочетанию того и другого, — добавила Мадлен.

— Браво, Мадлен! — захлопала в ладоши Луиза.

— О, какой у вас звонкий голос, мадам! — обратился к ней Джон Локк.

— Это хорошо или плохо с точки зрения философа?

— Это великолепно!

— Вы отчаянный льстец, мистер Локк. Многих раздражает звонкость моего голоса.

— Уклонение от похвалы, — заметил Ларошфуко, — не более, чем просьба повторить ее.

— Не вижу в этом ничего предосудительного, — сказала Ортанс. — В нашем мире слишком много злословия и слишком мало стремления одарить ближнего своей добротой.

— В особенности если этот ближний достаточно привлекателен, — добавил Ларошфуко. — Сегодня я буквально сгораю от желания одарить всей своей добротой прекрасных представительниц того пола, который, в отличие от сильного, называют могущественным.

— Существует еще и третий пол, — проговорил Спиноза. — Священники.

Эти слова вызвали бурные аплодисменты всех собравшихся.

— При этом самый завистливый, суеверный, коварный и лживый из всех трех, — заметила Анжелика. — Поистине вместилище всех пороков. Я воочию убедилась в этом на судебном процессе моего мужа, которого это невежественное отребье обвинило в колдовстве.

— Нужно заметить, мадам, что граф де Пейрак был обвинен не столько из невежества, сколько из самой гнусной зависти, — сказал Спиноза.

— Пожалуй, — согласился Ларошфуко. — Ведь зло, которое мы подчас причиняем, навлекает на нас гораздо меньше ненависти, чем наши достоинства.

— А наши беды — счастье завистника.

— Ну, положим, у нас у всех хватит сил, чтобы спокойно перенести несчастье ближнего, — заметил Ларошфуко.

— Но не радоваться же ему!

— Здесь многое зависит от личности этого ближнего. Я бы ничего не имел против того, чтобы главный обвинитель графа де Пейрака как можно скорее отведал ядовитых грибов, прости, Господи. Достойный удел алчного завистника.

— Да, — кивнул Джон Локк. — Завистники алчны. Для них непереносимо то, что каким-то благом владеет человек, достойный этого в неизмеримо меньшей степени, чем сам завистник.

— Якобы, — уточнила Ортанс.

— Разумеется, мадам. Но завистник всегда уверен в своей правоте. А если он к тому же еще и обладает властью…

— О, тогда это — подлинное исчадие ада! — воскликнул Спиноза. — Порок, возведенный в закон!

— В ранг истины, не подлежащей обсуждению, — кивнул Ларошфуко. — Впрочем, сильные мира сего всегда слышат только то, что желают услышать, ничего более…

— Вот и выходит, — проговорил Лабрюйер, — что о сильных мира сего лучше всего молчать: говорить о них хорошо — значит грубо льстить им, говорить дурно — опасно, пока они живы, и подло, когда они мертвы.

— Я не согласен, — откликнулся Томас Гоббс. — Молчать — это зарывать в землю накопленный драгоценный опыт. На ошибках следует учиться, а не замалчивать их!

— Но если сказать королю в глаза, что он глуп, разве он от этого станет умнее? — запальчиво возразил Лабрюйер. — Равно как не станет он справедливее, благороднее или милосерднее!

— Вместе с тем, — заметил с иронической улыбкой Ларошфуко, — восхвалять королей за те достоинства, которыми они не обладают, — значит безнаказанно наносить им оскорбление, а это, согласитесь, не лишено удовольствия!

— Однако не следует забывать о том, — проговорил Спиноза, — что между удовольствием, которое испытывает, скажем, пьяница, и удовольствием философа существует весьма значительное отличие.

— В данном случае удовольствие может быть всеобщим, — сказала Анжелика.

— И доступным, — добавил Спиноза. — Будь на то воля оскорбителя.

— О, я не думаю, что все зависит от нашей воли! — произнесла со вздохом Катрин. — Мы можем многого желать, и все же…

Она развела руками.

— Мадам, не следует путать такие понятия, как «желание» и «воля», — возразил Спиноза. — Наши желания осуществляются лишь при помощи усилий воли, не иначе…

— Категорически не согласен, — проговорил Томас Гоббс. — Категорически. Свободны желания, но никак не воля.

— Истинно так, — поддержал его Джон Локк. — Спрашивать, свободна ли человеческая воля, так же бессмысленно, как всерьез обсуждать, квадратна ли добродетель!

— Смотря что понимать под словом «добродетель», — заметила Мадлен. — Мне оно представляется весьма многозначным.

— Это, сударыня… на мой взгляд… соответствие человека тем ожиданиям, которые на него возлагают окружающие, — ответил Локк. — В одних случаях добродетельным считается тот, кто подает милостыню, в других — тот, кто неукоснительно выполняет взятые на себя обязательства, в третьих… женщина, которая успешно противится своим природным желаниям…

— Браво! — воскликнула Луиза. — Так вы предлагаете…

— О нет, мадам, я ничего не предлагаю! Да и что можно предложить в этом случае?

— Но должен же существовать какой-то эталон для измерения добродетелей и пороков, — проговорил Томас Гоббс. — Единый критерий оценки явлений бытия. У нас в Англии говорят: «Если двух дураков посылают в церковь, одного нужно выбирать старшим».

— А под теми двумя дураками вы, мистер Гоббс, имеете в виду жениха и невесту? — спросила с самым невинным видом Луиза.

Все рассмеялись.

— Увы, — покачал головой Томас Гоббс, — пока люди живут без общей власти, держащей их в страхе, они находятся в том состоянии, которое называется войной всех против всех. Такова природа любого человека, увы…

— Но страх скорее возбудит пороки, — возразил Спиноза, — нежели их исправит. Впрочем, как и любая другая попытка подогнать людей под какой-то единый трафарет.

— Эти попытки не так уж редки, — заметила Ортанс.

— Увы, сударыня, — вздохнул Спиноза.

— Да, короли чеканят людей, как монету, — проговорил Ларошфуко. — Они назначают им ту цену, какая им заблагорассудится, и все вынуждены принимать этих людей не по их истинной стоимости, а по назначенному курсу.

— И нет никакого выхода? — спросила Ортанс.

— Есть, — ответил со вздохом Ларошфуко. — Нужно либо переплавиться, либо затеряться где-нибудь в пыли и грязи, а в противном случае — безоговорочно принять тот порядок вещей, который установил чеканщик.

— М-да, — произнесла со вздохом Анжелика, — невеселая перспектива, что и говорить…

— Зато, — прищурил глаз Джон Локк, — как должно быть приятно монетам находиться в богато расшитом кошельке! Это непередаваемое ощущение могущества, славы, роскоши… Чужой, разумеется…

— Монарх, окруженный роскошью, — это пастух в одежде, усыпанной золотом и каменьями, с золотым посохом в руке, с овчаркой в золотом ошейнике, на парчовой или шелковой сворке. Какая польза стаду от этого золота? Разве оно защищает его от волков?! — выпалил Лабрюйер.