Наталья Воронцова-Юрьева - Танец [СИ]

— Не понимаю, — сказала подруга. — Ведь все было так хорошо.

Ее голос задрожал, подхваченным мелким эхом. Я посмотрела в аквариум. Пустые ракушки лежали в засохших водорослях.

— Плюнь, — убежденно сказала я.

— Но я не могу, — сказала подруга. Она задумалась. — Нам и сейчас бывает хорошо.

Она рассеянно посмотрела вдаль, где ничего не было.

— То есть сначала хорошо, а потом обязательно плохо, — уточнила подруга.

Я кивнула.

— Плюнь, — снова сказала я.

— Но я не могу, — сказала подруга.

Ее глаза стали печальными. Где-то тихо заиграла музыка. Мы замолчали.

… Господи, сколько же мне было тогда, когда я ее встретила, свою первую, самую первую свою, большую и светлую любовь? Двадцать два. Да, двадцать два. Совсем еще зеленая. Я просто подняла на нее глаза, и все. А она стояла передо мной, сама невинность с робкими, неприкаянными глазами и чуть длинноватым носиком, неловко держа в руках незажженную сигарету.

" Можно попросить у Вас спички?" — спросила она.

" Пожалуйста", — холодно сказала я.

Она неуверенно чиркнула спичкой, настороженно косясь на мой равнодушно вскинутый профиль. В полной тишине мы выкурили по сигарете и разошлись. Ах, как же она была хороша, эта девочка, с первого же взгляда ставшая моей любовью, моей возлюбленной!..

О, конечно, мы были счастливы. Мы были молоды и счастливы, нам было так хорошо вдвоем, что любой подъезд, любой переулок был домом нашей любви, мы могли смотреть друг на друга часами, и целоваться часами, и лежать, обнявшись, часами, и сутками названивать друг другу по телефону — ах, какие слова мы говорили друг другу! Как нетерпеливо отсчитывали часы и минуты разлук, как жадно выкраивали мгновенья, чтобы еще, еще раз увидеть, прикоснуться, вдохнуть!..

Я улыбнулась.

Господи, как же я верила во всю эту чушь! Ну, был ли на свете кто-нибудь глупее меня? По ночам я грызла подушку и плакала, потому что рядом лежал мой муж, с которым я должна была спать, — о, принадлежать кому-то после того, как принадлежала любимой! Откуда мне было знать, что моя любимая уже давно сама спит с моим мужем — ровно через месяц с начала нашей любви; откуда мне было знать, что все слова и взгляды, от которых так замирало мое сердце, она уже давно говорит и ему, отчего он тоже не спит по ночам — не спит, не спит! — вспоминая любимую.

А потом она вышла замуж, страдая и мучаясь, и клянясь нам в любви, и говоря-говоря, что так надо, так надо, что такова жизнь. И, выйдя замуж и все еще клянясь нам в любви, тут же завела себе любовника, да вдруг и влюбилась по-настоящему, решительно выставив мужнин чемодан на крыльцо, с которым он и приехал к нам, плачущий, с трясущимися руками, и мы утешали его, как могли, такого обманутого и брошенного — мы, обманутые и брошенные, — мы утешали его, как могли, как хотели, чтобы утешили нас, завидуя ему черной завистью, потому что он мог плакать, этот брошенный муж, имевший право быть брошенным, потому что он мог себе это позволить — плакать и искать утешений, типичный обманутый муж, которого утешали любовники его жены, так и не догадавшиеся о том, что любовников — двое.

…— Я не могу без нее жить, — сказала подруга. — Теперь ты видишь, что я не могу без нее жить?

Я вздрогнула. Нет-нет, хватит воспоминаний. Какой прок вспоминать свое, когда можно послушать чужое? Какой прок испытывать боль, когда кругом и так полно желающих делать это? Я сочувственно кивнула, и мы опять замолчали.

В сущности, делать тут было абсолютно нечего, поэтому я сидела и просто смотрела по сторонам. Вот в постепенно заполняющийся зал вошли двое. Одна была смуглой, с черными, лихорадочно горящими глазами под черной гривой волос, из приоткрытого рта бешено сверкало золото зубов. Другая — в обмякших джинсах, с всклокоченным, лихо обстриженным ежиком над старым лицом — была похожа на пропойного грузчика. Они тревожно оглядели зал. Та, что была смуглой, впилась ошалелыми глазами в мою ничего не подозревающую подругу.

— Не понимаю, — нервно сказала подруга, — ведь ей хорошо со мной. Зачем же ей нужен кто-то еще?

Она судорожно стряхнула пепел. Я посмотрела на соседние столики. Две юные девочки в одинаковых белых кепках, глядя друг на друга одинаковыми серьезными глазами, рассуждали о Ницше. Еще два не менее юных создания в джинсиках явно томились от скуки. Две дамы тихо беседовали, помешивая соломинками коктейли, вернее беседовала одна, та, что постарше, а та, что помладше, слушала, глядя на свою спутницу влюбленными глазами. Какие-то смутные тени одиноко бродили вдоль стен.

— Она говорит "не обращай внимания", — усмехнулась подруга. — Она с кем-то спит и говорит мне "не обращай внимания".

— Правильно говорит, — сказала я, рассеянно водя глазами по белым кепкам.

— Но я не могу. Я не могу не обращать внимания. Мне больно, — ее лицо исказилось.

Ей и правда было больно, она не лгала, я это видела. Она сидела передо мной, и ей было больно.

— Понимаешь… — сказала я. — Видишь ли… Как бы тебе объяснить…

Я поерзала, призывая в голову хоть одну умную мысль. Мыслей не было. Я посмотрела в потолок:

— В общем, черт с ней, — решительно сказала я. — Пусть спит с кем хочет. Понимаешь? — Моя подруга напряженно слушала. — И вообще, это даже хорошо, что тебе больно, — подбавила я энтузиазма. — Потому что если тебе больно, это значит… это значит… — окончательно истощившись, мысль испустила дух. — Это очень многое значит. И вообще… — бездарно домямлила я, надеясь в тайне души, что все это выглядит по крайней мере многозначительно.

И я многозначительно посмотрела на подругу.

— Извините, — произнес чей-то голос. Возле нашего столика, обратившись строгим, помятым лицом к моей подруге, стояла та самая дама с ежиком, похожая на утомленного алкоголем грузчика. — Вы очень понравились моей подруге. Что ей передать?

Моя подруга испуганно поглядела на даму.

— Нет, нет, — сказала она, — ничего. Я… я не одна, — она схватила меня за руку, изобразив на застывших губах отклеившуюся улыбку.

— Извините, — сказала дама. Независимым жестом она сунула руки в карманы и отошла. Мы посмотрели ей вслед.

— Господи, — сказала подруга, — но почему ей понравилась именно я? Неужели я так плохо выгляжу?

Я посмотрела на подругу. Выглядела она хорошо. Во всяком случае, горе, явно отражаясь на ее лице, никак его не искажало.

— Запах крови, — сказала я.

— Что? — спросила подруга.

— Запах крови. Он привлекает акул. Прекрати истекать кровью.

Подруга неуверенно посмотрела на меня и вдруг засмеялась. У нее был хороший смех, звучный и долгий, и даже немножко ехидный, таким смехом она могла посмеяться над кем угодно, даже над собой. Вот только над своей любовью она никак не могла посмеяться.