Пол Райзин - Водка + мартини

— Ну, знаешь, и в каменном веке были свои развлечения.

— Какие?

— Ну, во-первых, конечно, соревнования, кто громче пукнет. Я хочу сказать, что в то время еще не было Пятого канала.

Она улыбается.

— Еще кто выразительней рыгнет.

— Точно, кто выразительней рыгнет, это наверняка. Очки давали за громкость и длительность. Трудней всего было судьям — тут требовалось особое искусство. Не так-то легко вести счет в таком соревновании.

Тут мне на память неожиданно приходит один из моих отпусков, который я провел в Италии с девушкой. Мы с ней сидим на террасе, смотрим, как садится солнце, а по небу летят перелетные птицы. Каждый вечер они летят над нашей долиной — скорей всего, это гуси, — летят волна за волной, стая за стаей, треугольник за треугольником. А мы сидим, потягиваем кьянти и по десятибалльной системе оцениваем красоту композиции каждой стаи. В расчет берется, и количество птиц, поскольку чем их больше, тем трудней выдерживать ровные линии треугольника. Последний вечер особенно захватывающий: сплошь багровое небо, и птицы летят не треугольником, а спиралью.

Моя девушка объясняет, что гуси следуют за тепловыми потоками воздуха. Мы смотрим, как сотни птиц медленно кружат высоко над нашими головами в сложном узоре переплетающихся линий, и кажется, что любая птица на своем пути обязательно пересекает траекторию полета каждой своей спутницы. Мы гадаем, отчего это так, и вместе приходим к мысли, что подобный способ полета возник в ходе эволюции для того, чтобы птица могла расслабиться и отдохнуть от однообразного созерцания одной и той же попки и одних и тех же вытянутых перепончатых лап летящего впереди гуся. Мы долго смеемся над этим предположением, а когда темнеет и на небе уже совсем ничего не видно, мы отправляемся к себе и занимаемся любовью.

На той террасе я сидел в обществе Хилари, конечно. Этой, черт бы ее подрал, Хилари, которая вечно лезет, куда ее не просят, со своей помощью. Хилари, которой нужно сказать бо-ольшущее спасибо за то, что благодаря ее стараниям я, возможно, скоро вылечу с работы.

Когда Ясмин удаляется в дамскую комнату, я быстренько царапаю на салфетке еще один список головоломных проблем, возникающих буквально сейчас.

1. С каких это пор Хилари так близко дружит с Джулией?

2. Действительно ли у Джулии завелся новый парень?

3. Если это так, то куда подевался Хьюго? Хотя мне на него глубоко наплевать.

4. Кто звонил в дверь Хилари и действительно ли это была Джулия?

5. Разболтала ли Оливия Клайву про меня и Дэйва Кливера?

6. Что он расскажет об этом Монти?

7. Как Монти к этому отнесется?

8. Зачем им понадобилось посылать меня к этому долбаному нацисту?

9. Хочет ли Ясмин, чтобы я подъехал к ней?

10. Может, просто-напросто мои очки в черепаховой оправе вызывают у нее жалость ко мне?

Когда Ясмин возвращается, перед нами возникает наша официантка и задает куда более простой вопрос:

— Ребята, может, еще бутылочку, вы как на это смотрите?

Мы возвращаемся по Бродвею, и теперь она берет меня за руку. У меня перехватывает дыхание, и минуту-другую я не в состоянии произнести ни слова, но, к счастью, в этом нет особой необходимости, поскольку мы на Манхэттене, а здесь и так звуков хватает, не заскучаешь. О, как мне нравится ощущать ее руку, прильнувшую к моей, удобно устроившуюся таким образом, когда мы совершенно естественно начинаем идти в ногу. Могу поспорить, вдвоем мы выглядим просто великолепно. Могу поспорить, прохожие думают, что мы влюбленные. Увы, у нее-то ко мне всего лишь товарищеские чувства, разве нет? Наши отношения зависли где-то между небом и землей, когда мы уже больше чем просто коллеги, но еще не совсем друзья. Черт побери, а она ведь, возможно, просто жалеет меня — и от этого все мои акции стремительно падают.

Когда мы стоим у дверей наших номеров в коридоре гостиницы, она говорит, что вечер был просто чудесный. «Я уверена, что все в конце концов утрясется, Майкл», а на прощание я получаю целомудренный поцелуй. Я вхожу в свой номер и снова мысленно проигрываю сцену на ковре в ее лондонской квартире. Тот пьяный поцелуй — ведь длился-то он довольно долго, даже слишком долго. А второй был еще дольше. А уж третий — третий вообще был откровенно развратным. Я столько раз прокручивал эту пленку у себя в голове, что теперь не совсем уверен, было ли это на самом деле. Не изменяет ли мне память? Или как это бывает с воспоминанием о чем-нибудь давнишнем, оно становится воспоминанием о воспоминании , в котором совсем мало или вообще нет ничего общего с реальными событиями.

Я лежу на кровати, переключая каналы телевизора, с Лено на Леттермана и обратно, вдруг звонит телефон.

— Майкл, это Ясмин.

У меня внутри все так и падает.

— Привет, — квакаю я в ответ. Майкл, мне так одиноко сегодня ночью. Может, ты зайдешь? Мы бы могли что-нибудь выпить, посмотреть телевизор вместе.

— Ник прислал мне сообщение на автоответчик. Он сказал, что в какой-то газете на первой странице напечатали статью, которую, как ему кажется, я должна прочитать.

— Какую статью?

— Он не сказал. А сейчас он уже спит.

— Ну, а ты как думаешь, что это за статья?

— Должно быть, что-то связанное с работой. Я просто подумала, что ты должен об этом знать.

— Спасибо.

— Ну тогда спокойной ночи.

— Слушай, Ясмин…

— Да?

— М-м-м, что ты смотришь, Лено?

— Нет, Леттермана. Лено я смотрела вчера.

— Странно он выглядит, этот Лено. Я сразу вспоминаю один анекдот. Заходит лошадь в бар, заказывает кружку пива, а бармен отвечает: «Сию минуту, только почему у вас такое вытянутое лицо? Что-нибудь случилось?»

Она добрая девушка, она даже смеется.

— Как поживает твой мини-бар? — интересуюсь я.

— Спасибо, хорошо. А в чем дело?

— Ну, знаешь, я тут подумал… не соблазнить ли тебя на ночную рюмашку плюс немного поганого американского телевидения?

— Очень мило с твоей стороны, Майкл. Но, понимаешь, я так устала, что минут через пять просто отключусь.

— Ну, ладно. Тогда спокойной ночи.

— Спокойной ночи.

О-о-о, ч-черт.

Да нет, это просто ч-черт в квадрате.

Да нет, и этого будет мало, драть его, сукина сына, сволочь, ублюдка, заразу, семь раз через забор сбоку конем.

Ночь проходит просто ужасно. Это невыносимое состояние, когда болтаешься как дерьмо в проруби между сном и явью. И, только проснувшись в десятый раз за какие-нибудь два-три часа, начинаешь понимать, что ты, оказывается, кое-как спал и даже сны видел. У меня было три сна.

Первый. Я участвую в каком-то танковом сражении во время Второй мировой войны. Что особенно неприятно, я почему-то воюю на стороне немцев. Еще противней то, что экипажи немецких танков сплошь укомплектованы гигантскими крысами. С помощью радиопередатчика я пытаюсь разбудить Хилари. Пользоваться этим прибором невероятно сложно, и Хилари не отвечает. Одна из крыс говорит мне: «Все, слишком поздно, вторжение началось». Я просыпаюсь в холодном поту.