Пол Райзин - Водка + мартини

Виноват, вот в таком я теперь расположении духа.

Я иду по Восьмой в сторону Челси и натыкаюсь на букиниста, который разложил свой товар прямо на тротуаре, подстелив какую-то старую скатерть. Я останавливаюсь посмотреть названия — обычная солянка, которую вообразить себе в одной библиотеке практически невозможно: «Кома», «Всадники», «Дон Кихот», «Архипелаг ГУЛаг», — и слышу разговор продавца, весьма потрепанного бородача, с еще более потрепанным типом, который явно смахивает на бродягу-побирушку.

— Ну хорошо, раз ты так любишь мои деньги, поработай на меня немного, идет? — говорит бородатый продавец.

— Ну да, конечно, — отзывается его собеседник, — но мне больно нагибаться.

— Вот эту макулатуру, в мягкой обложке, — видишь? — надо сложить в коробку. Тебе понятно, что такое макулатура? — Он берет какую-то книжонку и гнет ее в руках для наглядности. Горе-упаковщик внимает ему с таким видом, будто ему обязательно чего-нибудь перепадет, если он выслушает до конца разглагольствования о том, что такое настоящая книга, а что — макулатура; но наш знаток литературы непреклонен. — Макулатуру, значит, клади в коробку, понял? Но только не классику, понял? Дэниэла Стила и Скотта Туроу — в коробку. Но только не Диккенса. И не Набокова. Ты хорошо понял?

— Мне больно нагибаться.

— Значит, говоришь, тебе больно нагибаться? — продавец скребет бороду. — На что ж ты тогда годишься, а, мужик?

Не знаю почему, но мне никак не забыть этой фразы — засела в голове, и все тут. На что ж ты тогда годишься, а, мужик?

Неподалеку от Астор-плейс возле нью-йоркского университета я прохожу мимо молодой девицы в панковском прикиде, которая уселась прямо на землю, прислонившись к стене. На ней совсем крошечная юбчонка, едва прикрывающая драные колготки. В носу и в ушах торчат какие-то булавки. Остекленевшие глаза тупо уставились на плиты тротуара. Возле нее стоит бумажный стаканчик с несколькими монетами, рядом валяется картонка, на которой от руки написано: «КОЗЛЫ».

Я бросаю ей монету в двадцать пять центов. Я ее очень хорошо понимаю.

Только сейчас до меня доходит, что я брожу по тем же самым местам, где бывал с ней . Но как все переменилось! Эти места утратили свое очарование: это все равно что прийти в любимый бар не вечером, а в середине дня или остаться одному в пустой телестудии. Я брожу по залам Музея Метрополитен и не могу избавиться от ощущения, что все картины здесь меня раздражают. Даже меланхоличный Писсарро с его бредущими по улицам толпами ничего не говорит моему сердцу. И грязное пятно облака над башнями собора, столь печальное тогда, сейчас выглядит как… просто пятно масляной краски.

То же самое можно сказать и про здания. Эмпайер-Стейт-билдинг, например, когда смотришь на него с Тридцать четвертой улицы. Или ни на что не похожие створки раковины Крислер-билдинг, парящие над Лексингтон-авеню. Все эти виды, которыми я восхищался в яркий солнечный день, когда Ясмин была рядом, теперь лишены своего обаяния и смысла. Будто все эти башни и высотные здания повернулись ко мне спиной и смотрят куда-то в другую сторону.

Да и вообще, знаете… Ресторан «Меркурий» на Девятой — было время, когда это заведение вызывало чувство благоговения, ощущение какого-то чуда, — теперь это просто забегаловка, где продают гамбургеры. И закусочная «Лапша и гриль» больше не вызывает во мне трепета.

Но, как ни странно, только «Барни Гринграсс» остался по-прежнему очаровательным. Возможно, потому, что только он величественно возвышается над мелкими человеческими заботами. Разве так важно, любит ли некий X некую Y или наоборот, может ли А утешиться, потеряв В, что чувствует С по отношению к D — ненависть, презрение или жалость? Все это эфемерные, как облачко, материи по сравнению с незыблемостью копченого лосося, увенчанного луком и помидорами и покоящегося на ложе из сливочного сыра, да еще с рогаликами — простыми, маковыми, ржаными, кунжутовыми либо луковыми — на выбор, можно поджаренными. Первый же кусочек — и, клянусь богом, ты видишь собственными глазами, как этот зверь выскакивает из воды и солнце блистает на его серебристой спине. В Нью-Йорке осталось всего два места, где мне довольно надолго удается забыться, не вспоминая ни Ясмин, ни Хилари, ни все мои смехотворные неприятности.

Другое место, которое вызывает у меня похожие чувства, — читальный зал Нью-йоркской публичной библиотеки. Это Дэвид Уайт посоветовал записаться — мол, успокаивает. И действительно, особая, новая прелесть библиотеки заключается в том, что я пребываю в средоточии, так сказать, в храме мысли , особенно после того, как я столько времени проработал в бизнесе, где самая серьезная проблема, возникающая в начале рабочего дня, — кому отказать, Тони Блэкбурну или Биллу Одди, которые одновременно высказали горячее желание вести шоу. (Правильный ответ: отказать обоим и найти кого получше.) Здесь, в здании с потолками, выкрашенными под облака, стоят бесконечные ряды тяжелых деревянных столов с уютными настольными лампами, окруженные островками света, а за этими столами, в полной тишине, лишь подчеркиваемой скрипом стульев, шорохом пишущих ручек, тихим шелестом бумаг, едва слышным гудением портативных компьютеров, склонив головы, сидят люди; они читают о Сартре и Камю, о древних греках и электронике… Боже, о чем только они не читают! Тут увидишь и студента, грызущего гранит науки, и какого-нибудь старого чудака, забравшегося в глубины веков, чтобы проследить историю своего рода, и корейского юношу, играющего с самим собой в шахматы, а возможно, и с десяток бывших, как и я, телепродюсеров, в тишине обдумывающих свое нынешнее положение, — кто знает? Тут можно увидеть сочинителей, в муках творчества подбирающих нужное слово. Или каких-нибудь усталых изыскателей, перечитывающих один и тот же абзац снова и снова, не в силах понять, о чем же идет речь. Или поэта, уставившегося в пространство в надежде почерпнуть вдохновение от созерцания бесконечных рядов книжных полок. Я вижу женщину, которая с такой яростью грызет свою ручку, что кусочек пластмассы попадает ей в гортань и она заходится в приступе кашля. Я обожаю это место. Кажется, само пространство здесь пронизано незримыми токами, рождаемыми напряженным трудом, совершаемыми усилиями . По этим залам разлито столько энергии, устремленной к цели! Какой глупец сказал, человеческое сознание — иллюзия (такова, кстати, основная идея книги, которую заказала мне Хилари), когда царящую здесь напряженную сосредоточенность, кажется, можно пощупать? И вид всех этих людей, без устали бьющихся каждый над своей проблемой, конечно же, помогает мне хоть на время забыть про свои.