Марианн Кейс - Люси Салливан выходит замуж

Когда он заснул, я сняла с его кровати мокрые простыни, а потом принесла таз с горячей водой и мылом и, как смогла, вымыла матрас.

На следующее утро к моей гордости примешалось некоторое беспокойство: проснувшись в кровати Криса, папа долго не мог понять, где он, и не знал, как он там оказался. Он ничего не помнил о том, что произошло ночью. В целом же весь этот эпизод я списала на то, что папа слишком расстроен уходом мамы, и предполагала, что этого больше не повторится.

Но это повторилось. Более того — это повторялось почти каждую ночь. Иногда два раз за ночь: сначала папа писался в свою кровать, потом — в кровать Криса. В таких случаях я переводила его на кровать Питера.

Папа всегда будил меня, когда это случалось, и в первые дни я вставала, чтобы утешить его, уложить на сухую постель и убрать мокрое белье. Но потом усталость стала брать свое, и ночную уборку я перенесла на утро (оставлять мокрые простыни на кровати до вечера было нельзя, и, разумеется, не было и речи о том, чтобы попросить помочь папу). И поэтому будильник пришлось ставить еще на полчаса раньше, хотя я и так вынуждена была вставать в несусветную рань. Ночью же, когда папа приходил ко мне сообщить о своей беде, я просто просила его перейти на другую кровать. Правда, этим дело не ограничивалось. Ему было очень стыдно, и поэтому он обязательно хотел поговорить со мной, сказать, что он не хотел, и убедиться, что я не сержусь. Иногда он сидел рядом со мной и час, и два, плача, говоря, что он пропащий, несчастный человек, обещая, что больше он так делать не будет. А я от усталости и недосыпания порой не выдерживала, теряла терпение и срывалась. И тогда он огорчался еще больше, отчего меня заедали угрызения совести и я окончательно не высыпалась. Что означало, что в следующий раз у меня было еще меньше терпения…

И где-то на задворках моей памяти зашевелились слова, сказанные моей матерью: о том, что папа был алкоголиком. Мы с ним теперь жили вместе, и я видела, сколько он пьет. Оказалось, он пьет очень много. Больше, чем во времена моего детства.

Но я решила закрыть на это глаза. Ну да, он много пьет. И что с того? Его ведь только что оставила жена, у него есть все основания много пить.

Моя жизнь быстро вошла в новую колею. Сразу после работы я бежала в прачечную, чтобы забрать постельное белье, сданное туда утром. Потом я готовила ужин и мчалась улаживать очередной кризис: папа непрестанно что-то жег, ломал или терял.

Не могу сказать точно, когда моя усталость переросла в недовольство. Я так стыдилась этого чувства, что умудрилась некоторое время скрывать его даже от самой себя.

Я начала скучать по моей прежней жизни.

Мне хотелось ходить куда-нибудь по вечерам, выпивать, допоздна не ложиться, меняться одеждой с Карен и Шарлоттой, сплетничать о молодых людях и размере их пенисов. И мне не хотелось быть все время начеку, все время думать о папе.

Да, я всегда мечтала быть самым нужным, самым дорогим человеком для папы и мечтала заботиться о нем. Но у меня не получилось. Забота о нем перестала быть вызовом и превратилась в бремя. К тому же я отлично осознавала, что, будучи молодой женщиной, я совсем не была обязана отдавать ему свою жизнь.

Но я бы предпочла умереть, чем признать это.

Вести хозяйство для двоих оказалось гораздо труднее, чем для одной себя. Труднее не в два раза, а в три. Или в десять. И денег на это требовалось гораздо больше.

Довольно скоро передо мной с неожиданной остротой встал финансовый вопрос. В прошлом я считала, что у меня с деньгами проблема, если я не могла купить себе новую пару обуви. Теперь же я поняла: проблема — это когда не на что купить еды.

И впервые в жизни я стала бояться — по-настоящему бояться — потерять работу. Все изменилось, ведь теперь я жила не одна. Я отвечала за другого человека.

Легко быть щедрым, когда у тебя много денег. Я всегда считала, что для папы мне ничего не жалко. Я думала, что отдам ему последнюю рубашку (пусть даже очень хорошенькую, из лайкры). Жизнь показала, что это не так. Стоило появиться первым денежным затруднениям, и я стала жалеть деньги. Меня стали раздражать папины просьбы, когда он, провожая меня, еле волочившую нога, на работу, говорил: «Люси, милая, оставь мне немного денег. Хорошо бы десятку». Меня раздражала необходимость беспокоиться о деньгах. Меня раздражало то, что я не могла ничего потратить на себя.

И я ненавидела человека, в которого я превращалась: мелочного и скупого. Я считала каждый кусок, исчезавший во рту папы. И каждый кусок, который оставался несведенным. «Я трачу столько усилий на то, чтобы купить продукты и приготовить еду, он мог хотя бы доедать то, что ему положили на тарелку», — сердито думала я.

Каждые две недели папа получал пособие, но я так и не выяснила, что он делал с этими деньгами. Все наши расходы целиком ложились на мои плечи. «Неужели так трудно купить хотя бы пакет молока?» — кипела я в бессильном гневе.

Все сильнее становилось чувство изолированности. Кроме коллег по работе, я никого не видела, только папу. Я никуда не ходила и ни с кем не встречалась. У меня не хватало на это времени, потому что после работы я должна была немедленно ехать домой. Карен и Шарлотта несколько раз заговаривали о том, чтобы навестить меня, но для них поездка в Аксбридж была равнозначна путешествию в далекую страну. И я даже была рада, что они так и не собрались ко мне в гости — я бы не смогла притворяться счастливой два часа подряд.

Я ужасно скучала по Гасу. Я фантазировала о том, как он вернется и спасет меня. Но, живя в Аксбридже, я не имела не малейшего шанса встретить его.

Единственным человеком из «старой жизни», с которым я продолжала видеться, был Дэниел. Он постоянно «заезжал по пути», что выводило меня из себя окончательно.

Каждый раз, открывая ему дверь, я сначала поражалась: до чего же он красивый, большой и сексуальный. Вторая мысль была о том вечере, когда я буквально предложила ему себя, а он отказался спать со мной. И я заново сгорала от стыда.

И, как будто этого было недостаточно, Дэниел всегда задавал какие-то неловкие, трудные вопросы:

— Почему ты всегда такая усталая?

Или:

— Ты идешь в прачечную? Опять?

Или:

— Почему у вас все кастрюлю обгорелые?

— Как тебе помочь? — спрашивал он снова и снова. Но моя гордость не позволяла мне рассказать ему, как плох был папа. Вместо этого я говорила:

— Уходи, Дэниел, тебе нечего здесь делать.

С деньгами становилось все хуже. Самым разумным было бы отказаться наконец от аренды на Ладброук-Гроув. Я ведь сама говорила, что нет смысла платить за квартиру, где я не живу. Неожиданно для себя я поняла, что мне не хочется этого делать. Более того, одна мысль об этом приводила меня в ужас. Та квартира была последней ниточкой, связывавшей меня с моей прошлой жизнью. Если я оборву ее, то уже никогда не выберусь из Аксбриджа.