Лада Лузина - Я - ведьма!

— Глупый ты мой, маленький… — вздохнула я.

И сейчас не имело значения, что эти слова говорит девица ста шестидесяти сантиметров роста мужчине метр девяносто.

Я прижала его голову к своей груди:

— Остается только поражаться, как упрямо люди стремятся быть несчастными. Ради каких таких святых целей нужно обрекать на страдания трех счастливых людей?

— Ради правды! — О, это мог сказать только мой Юлик!

Но с каждой секундой наш разговор становился все более болезненным. Нестерпимо. И что самое обидное — ненужно.

— Правда мало кому приносила облегчение. Но если тебе так хочется правды, зачем обязательно уходить от жены, лучше уж иди в мормоны — они имеют право на двух жен. Будем жить все втроем долго и счастливо.

— Моя жена не согласится, — обиженно всхлипнул он.

— Тогда не нужно ничего менять, — подвела я печальный итог. — Пусть все остается как есть.

— Ты уверена, что можешь быть счастлива так… зная, что дома меня ждет другая женщина?

— О каком несчастье может идти речь, если твои губы для меня, как глоток воздуха, — произнесла я нараспев, зачаровывая ползущую из всех щелей и такую ненужную сейчас реальность. — По твоим жилам струится не кровь, а сверкающий солнечный свет! Твое тело сделано из мороженого, от него невозможно оторвать рта…

И заклинание помогло.

Заворожило. Нежность, испуганно сжавшаяся в углу, расправила крылья. Ударила в голову. Затопила все страхи, сомнения, мысли о будущем. Опьянила. Свела с ума.

— Это твоя песнь песней, да? — улыбнулся мой, только мой — золотой Юлий, без примеси инородных металлов.

Его глаза были похожи на два прозрачных озерца с голубоватой водой. Я потянулась к ним пересохшими губами. Юлий смотрел на меня. И, словно измученный голодный зверек, захлебываясь, лакал из моих глаз счастливый, умиротворяющий покой.

Он не верил мне. Но, вопреки всем доводам убогого человеческого рассудка, был счастлив.

— Это не лучшее стихотворение Евтушенко, — прокомментировала Карамазова.

— Зато точное, точнее не быва… Готова поклясться, — прервала я сама себя, — вон та фотография на полке была другой!

Я вскочила с кресла и попыталась дотянуться до каминной доски, украшенной десятком старинных снимков в серебряных рамках. Мне не хватило роста. Я просительно посмотрела на хозяйку. Она поднялась, сняла фото и без комментариев отдала его мне.

— Александр Блок и Люба Менделеева в костюмах Гамлета и Офелии, — со знанием дела заявила я. — Фотография сделана до их свадьбы, во время одного из любительских спектаклей.

— Мало кто в наше время способен узнать поэта, а тем паче его жену, — произнесла Карамазова.

— Заслуга невелика, — призналась я честно. — В институте я делала иллюстрации к «Гамлету» Шекспира и перерыла все снимки известных артистов, игравших когда-либо эту роль. Кстати, именно Блока я тогда и изобразила. Костюм придумала свои, а лицо — его. Но когда я пришла к вам, он стоял отвернувшись, а сейчас, видите, на коленях перед Любовь Дмитриевной. Я не могла ошибиться — у меня профессиональная память!

Я вопросительно уставилась на хозяйку, уповая на объяснение.

— Эти снимки — сигнализаторы, — ответила она сухо. — Блок, Гумилев, Ахматова, писатели и поэты, они стоят здесь не зря. Ты можешь мне не верить, но, если в жизни моего клиента есть проблема, которую когда-то переживали данные люди, то фотографии оживают…

Я выпила уже достаточно, чтобы не уподобляться Станиславскому, орущему «Я не верю!». А кроме того, привыкла доверять собственным глазам.

— И что общего между мной и Александром Блоком? — заинтересованно полюбопытствовала я.

— Влюбившись в Любовь Дмитриевну Менделееву, он, подобно тебе, жестко разделил ее на две части. Поэт видел в ней лишь свою Прекрасную Даму и не желал знать, что она такая же нормальная женщина, как и все. Поэтому, женившись на ней, Блок наотрез отказался спать с женой, чтобы не осквернять грубым сексом свой возвышенный идеал.

— Как странно… — протянула я. — Я не знала.

Я поднесла фотографию к глазам.

…Юный Блок в чулках и черном берете. Его невеста с лицом грустного ребенка и смятыми цветами в руках. Наверное, приняв его предложение, она верила, что идет под венец с настоящим принцем, с лицом врубелевского «Демона поверженного» и вьющимися золотыми кудрями ангела Рафаэля. И поначалу его великая любовь льстила ей, романтической и невинной. Но девушка не может не стать женщиной. А он продолжал любить только ее небесную девственность, вынуждая терзаться похотью ночью и лгать днем, притворяясь бестелесной Прекрасной Дамой, чтобы не упасть с пьедестала в его глазах… Врать, врать, врать…

— И чем это кончилось? — спросила я.

— Тем, что оба стали удовлетворять потребности своего низменного «Я» на стороне. У него появилась любовница. У нее — любовник. По-твоему, оптимальное решение?

— Гиблый номер, — скривилась я постно.

— Правильно, — улыбнулась Карамазова. — В результате они расстались. И жена забеременела от другого. Ее второе «Я», которое Блок не желал замечать в упор, внезапно стало доминантным. Бессмысленно, обманывая себя, прикрывать неприятную часть пейзажа ладонью.

— Именно так, — закивала я печальным болванчиком. — Именно так…

Прошло два месяца. Я не уехала в Америку, отделавшись лживым оправдательным письмом. Июль уже собрал чемоданы, в город закрадывался пыльный и жаркий август. Мы снова лежали на измятых простынях, обнаженные, как Адам и Ева в Эдеме, где никто еще не считал наготу пошлой и бесстыдной, где нагое тело было естественным состоянием людей, живущих в гармонии с собой, с природой и миром вокруг.

— Нам нужно поговорить, — коротко сказал Юлий.

Мой профиль приютился под его подбородком, его рука утонула в моих волосах. Я блаженно ленилась в объятиях Юлия, думая о том, что лень бывает удивительно светлым, лучезарным чувством: есть килька в собственном соку, есть Женя в собственной лени, и у нее нет ни малейшей нужды всплывать на поверхность.

— Нам нужно поговорить.

Я недовольно замычала в ответ. «Любить — это просто любить, и все…» — сказал Оскар Уайльд. Зачем говорить о чем-то?

— Нам нужно поговорить. — Его голос был жестким.

Я неохотно оторвалась от Юлия, села, нащупала на столе пачку сигарет. Он подорвался, схватил зажигалку и поспешно — чересчур поспешно — поднес мне огонек. Его предупредительность была пугающей, словно Юлик заранее извинялся за что-то.

— Говори. — Я затянулась.

— Я считаю, что должен сказать тебе это, — пробубнил он, опуская глаза. Его улыбка была сиротливой.