Селия Фремлин - Ревность

Несколько долгих мрачных минут поднимающий голову ужас боролся с тем, что Розамунде хотелось считать здравым смыслом. Одно за другим вырастали перед ней события последних месяцев — угольно-черные и четкие, как силуэты, на смутном фоне сознания. Минуты, когда она смертельно ненавидела Линди, — и заставляла себя весело и дружески болтать с ней. Минуты, когда в душе мечтала о гибели Линди, — и заставляла себя улыбаться… Все эти загнанные в подсознание чувства, эта ложь — могли они в конце концов вырваться?.. И в этом случае мог ли ее испуганный разум под тяжестью вины и страха вычеркнуть из памяти наивысший момент ее ненависти?

Всякий скажет, что мог, несомненно мог. Всякий скажет, что амнезия — последнее средство, к которому неизменно прибегает организм, когда чувство вины становится непереносимым.

Розамунда дорого бы дала за то, чтобы в эту самую минуту в дверь позвонила какая-нибудь из знакомых дурочек, Карлотта например. Или Нора — зашла бы, начала щебетать о торможении, о комплексе вины и тому подобном. Кто-нибудь такой, кто несколькими пылкими фразами в этом роде легко может убедить, что психология — полная ерунда.

Однако человек, в самом деле позвонивший в дверь около девяти вечера, оказался не психологом-любителем, с которым можно было в свое удовольствие потрепаться о скрытых влечениях. Совсем наоборот. Это был Волкер.

— Он наверху, делает уроки, — сразу сказала Розамунда, любезно избавляя гостя от утомительной необходимости открывать рот и спрашивать про Питера.

Волкер молча, бочком шмыгнул мимо нее и, будто перехитрил вражеского часового, рванул по лестнице в комнату Питера. Послышался голос сына — он удивился и обрадовался; дверь захлопнулась, и стало тихо.

Слишком тихо, смертельно тихо. И некуда — это в целом-то доме! — податься. Ни в гостиную, потому что там, словно обвинение, в воздухе висит горькое молчание мужа; ни в спальню, потому что спать еще рано; ни на кухню, потому что посуда вымыта и делать там нечего.

Гонимая тишиной, Розамунда принялась размышлять: а не сходить ли к соседям, в темный дом, где больше нет Линди? А может, он уже и не темный? Может, Эйлин вернулась? Она говорила, что вечером, сразу после работы, хочет зайти к какой-то престарелой родственнице — вдруг той что-нибудь известно про то, куда подевалась Линди. Но Эйлин могла и передумать. Или родственница могла уйти из дома, вообще уехать куда-нибудь. На худой конец — на самый худой, — в доме есть Фудзи-горка, который начнет сердито лаять, нарушая тяжелую тишину, будет требовать, чтобы его повели гулять. Все лучше, чем ничего.

Да, гораздо лучше. И здорово ободряет, потому как не может же убийца выгуливать собаку — брести себе потихоньку по заснеженным тропинкам… здороваться с соседями, останавливаться поболтать с одним, справляться о здоровье другого… обмениваться добродушными улыбками по поводу Фудзи-горки, которому непременно надо подтаскивать ее чуть не к каждому фонарю. И соседи поведут себя иначе, если она убийца. Они все поймут по ее лицу и, не отдавая себе отчета, что именно они видят… будут поспешно проходить мимо, буркнув что-нибудь в ответ на ее приветствия, постараются незаметно проскользнуть по другой стороне улицы, начнут перешептываться за ее спиной… Да, прогулка с Фудзи-горкой станет проверкой, она докажет, что все в порядке.

Рисуя себе эту воображаемую прогулку, которая должна была так легко и безошибочно доказать ее невиновность, Розамунда совершенно забыла, что вообще-то собиралась посмотреть, не вернулась ли Эйлин. Поэтому у нее едва не оборвалось сердце, когда, выйдя из ворот, она увидела свет в комнате Эйлин на втором этаже.

Ну и отлично. На это она с самого начала и рассчитывала. Теперь осталось только пройти по дорожке и позвонить в дверь.

Но ее почему-то трясло, и было жутко стыдно — как будто ее заставили напялить нелепый маскарадный костюм и пройтись в таком виде по улице. Растерянная, она стояла в темном саду, и ей казалось, что она здесь совсем чужая и нет у нее права идти по дорожке, звонить в дверь. Такое чувство бывает, когда вернешься куда-нибудь через много лет и гадаешь, узнают ли тебя…

Одну страшную секунду так и было — Эйлин не узнала. Ее пустой взгляд подтвердил все вымышленные или реальные страхи, которые бродили в душе Розамунды весь вечер. Но почти тут же выражение лица Эйлин переменилось — или, точнее, Розамунда поняла, что оно означает всего лишь разочарование.

— Ах! Розамунда… Как мило. — Невооруженным глазом было видно, как Эйлин приноравливается к новой, неожиданной для себя ситуации. — Заходи, пожалуйста.

Тон был не очень радостный, но Розамунда все равно приняла выданное без особого энтузиазма приглашение. Однако, как только хозяйка и гостья оказались по ту сторону входной двери, Эйлин стала чуть более радушной. Смирившись с чувством обманутого ожидания, она, несомненно, смекнула, что все лучше быть с Розамундой, чем сидеть одной.

— Пойдем ко мне, — позвала она. — У меня там обогреватель. Как-то не хочется открывать гостиную, когда… то есть…

Какая чепуха — на мгновение Розамунда приняла смущение Эйлин за укор: как будто Эйлин ставила ей в вину ледяное запустение гостиной. Чистой воды ерунда, конечно… Розамунда поторопилась рассеять неловкость, вызванную оборванной фразой Эйлин и собственным опрометчивым толкованием ее слов:

— Само собой. Зачем нам гостиная? По мне, так жить и спать в одной комнате ужасно удобно — так уютно, и вечером не надо отправляться в холодную спальню. Есть новости?

В ее интересе не было ни капли лицемерия, даром что она знала (и не собиралась ни с кем делиться) гораздо больше того, что могла сообщить Эйлин. И все же Розамунде хотелось услышать «новости» от нее, — так ребенок хочет послушать перед сном сказку, хоть бы и самую пустяковую, чтобы не оставаться один на один с долгой, темной ночью.

— Нет, никаких. Но сегодня у меня странным образом появилась какая-то надежда, — сказала Эйлин, усаживая удивленную ее словами Розамунду в единственное в этой небольшой комнате кресло и включая обогреватель на максимальную мощность. — Понимаешь, тети Мин дома не оказалось и… Хочешь какао или, может быть, чаю? — перебила себя Эйлин, вдруг вспомнив, об обязанностях хозяйки и смутившись от собственной неловкости.

Обычно этими делами — и так умело — занималась Линди. По голосу было слышно, до чего Эйлин не хочется прерывать рассказ в самом начале, идти на кухню, возиться с чашками-блюдцами… Розамунде тоже этого не хотелось. Поэтому она поспешно от всего отказалась, и Эйлин, с облегчением вздохнув, продолжила:

— Я, конечно, ни на что и не надеялась — мы с тетей Мин лет сто не виделись. Но когда я ушла, стояла и ждала автобуса, мне в голову вдруг пришла одна идея, до которой никто из нас не додумался. Чем больше я думаю, тем вероятней мне это кажется. Я просто воспрянула! Хотя, пожалуй… не знаю… тебя это нисколько не ободрит… Может, не стоит и говорить… не хочу тебя расстраивать…