Рэнделл Уоллес - Любовь и честь

Снег по-прежнему валил не переставая. Спина моего коня уже покрылась толстым слоем снега, но мне нравилось ехать по утопающей в снежной пелене улице, освещенной теплым светом из открытых лавок. В одной из них я увидел ювелирные изделия, и мое внимание привлекла камея из слоновой кости в золотой оправе.

Женщина, читавшая за прилавком какую-то книгу, подняла голову, когда я вошел.

— Могу я взглянуть на вон ту камею на витрине?

— Пожалуйста… вот. У нас есть еще одна такая же, только лица разные, хотя и очень похожи. Я называю их сестрами.

— Сколько за обе?

— Сто рублей.

— Тридцать, — предложил я.

В итоге мы сговорились на сорока. Я вышел на улицу, держа в руках свертки с подарками, и снова зашел в табачную лавку. Продавщица тут же подошла ко мне.

— Что-то забыли, сэр?

Я положил свертки и коробки на прилавок.

— Нет, но я пришел просить вас об одолжении. Я хотел бы купить подарок для друга… э-э… для дамы, но не знаю, что выбрать. Вы не могли бы мне помочь?

Она покосилась на хозяина.

— Для дамы? Боюсь, что не смогу…

— Мне бы очень хотелось узнать ваше мнение. Я купил эти две камеи в лавке напротив. Одну из них я хочу подарить девушке, которая очень дорога моему сердцу, но не могу решить, какую из них выбрать.

— Для дамы… — снова повторила продавщица. — Я бы с удовольствием помогла вам, но не могу — обе эти камеи одинаково прекрасны.

— Да, пожалуй, — согласился я и взял в руки одну из камей, ту самую, которая приглянулась мне первой. — Поэтому я подарю даме вот эту. А другую я дарю вам.

С этими словами я схватил свои свертки и вышел на улицу. Меня самого несколько смутил такой широкий жест, но все равно я был рад, что подарил камею продавщице.

Макфи я не застал, поэтому оставил бренди в его комнате.

Уже совсем стемнело, а снег все падал и падал. Дом князей Мицких сиял освещенными окнами, а открывший мне надушенный француз-дворецкий снисходительно осведомился, что мне угодно.

— Я… я хочу видеть Беатриче.

— Беатриче? — перепросил он, словно впервые слышал это имя.

— Да-да, Беатриче. Служанку княжны.

— Ах да. — Он окинул меня внимательным взглядом, словно я мог оказаться вором. — Проходите в холл и подождите.

Из кухни доносился приглушенный смех и голоса: похоже, слуги уже начали праздновать.

— О, полковник Селкерк, — раздался холодный голос княжны, которая спускалась по лестнице, ведущей на второй этаж.

— Здравствуйте, Наташа, — как можно приветливей произнес я. — Я, собственно говоря, приехал повидаться с Беатриче. Могу я увидеть ее?

— Беатриче? Ну да, конечно, Беатриче. Идите за мной.

Она провела меня по всему дому, что-то напевая себе под нос. Насколько я понял, это была рождественская мелодия, но сейчас она словно подчеркивала, что княжна не желает говорить со мной. Остановившись, наконец, у одной из комнат, княжна толкнула дверь.

— Вот ваша Беатриче, — с каким-то мстительным упоением бросила Наташа и удалилась.

Беатриче стояла на коленях и скребла пол. Увидев меня, она замерла, а потом опустила голову и вернулась к своей работе.

— С Рождеством, — сказал я, опускаясь на колени рядом с ней.

— И вас также, — продолжая скрести пол, ответила она. — Веселого Рождества.

— Я… это… вот, — слова куда-то подевались, и я просто протянул ей коробочку с подарком. — Открой. Пожалуйста.

Она неуверенно сняла обертку и несколько секунд рассматривала бархатный коробок.

— Пожалуйста, — прошептал я. — Надеюсь, тебе понравится.

Она открыла коробок и молча посмотрела на камею.

— Нравится?

Она не ответила.

— Что случилось?

— Просто никак не пойму, почему вы не подарили ее мисс Шеттфилд?

— Беатриче, я…

Она закрыла коробок, сунула его мне в руку и снова взялась за работу.

— Извините, но это подарок для дамы.

— Ты и есть для меня дама.

— Только не для танцев и балов.

— Я… не понимаю…

Она подняла на меня сверкающие от гнева и слез глаза.

— Причесывая княжну, я слышала, как Шарлотта Дюбуа рассказала все подробности вашего романа с мисс Шеттфилд… А потом мне пригрозили отрубить руки, если я буду и дальше так дергать княжну за волосы.

С кухни донесся смех, словно слуги опять подслушивали, и я, понизив голос, сказал:

— У меня нет никакого романа с Анной Шеттфилд.

Но Беатриче снова скребла пол.

— Беатриче…

— Уходите.

Я поднялся и хотел прикоснуться к ней, но она вся сжалась и прошептала:

— Да уйдите же наконец!

Когда я выходил из комнаты, мне показалось, что она плачет.

Оказавшись в седле на заснеженной улице, я в который раз с грустью подивился непостижимой женской душе. Когда я признался Беатриче в любви, она поверила мне всем сердцем. А теперь, услышав разговор двух женщин, вдруг решила, что я лжец и так же любвеобилен, как кобель по весне.

Впрочем, чем ближе я подъезжал к дому Горлова, тем больше склонялся к мысли, что дело здесь не в характере Беатриче. Это беда всех людей. Мы страстно желаем найти истинную веру и настоящую любовь. Мы искренне верим, что это нам непременно удастся. Но с годами надежды все меньше, а сомнений все больше, и, в конце концов, уже не знаешь, что говорит в твоем сердце — вера, любовь или отчаяние. А может, все вместе?

Горлова дома не оказалось, и, решив, что мне придется провести вечер в одиночестве, я нашел у него в библиотеке несколько английских книг и принес их к себе в комнату. Но чтение не шло мне на ум, и я, присев на кровать, стал задумчиво смотреть на снег, падающий за окном.

Громкий стук двери внизу заставил меня вздрогнуть.

— Поехали! — орал внизу Горлов. — Светлячок! Ты где? Петр! Маша! Давайте поживее, тогда нам достанутся хорошие места!

— Чего разорался? — сухо спросил я сверху, несколько уязвленный тем, что он отсутствовал весь день, навещая друзей.

— Одевайся, лентяй! Сегодня же Рождество! Мы все приглашены к Мартине Ивановне.

После долгих уговоров, насмешек и даже угроз Горлов убедил Машу, что она едет с нами.

Он велел всем одеться потеплее, и вскоре мы ехали в санях по глубокому снегу. Маша сидела рядом с Петром, а мы с Горловым высунулись по обе стороны саней с фонарями, чтобы осветить дорогу.

Петр правил санями, как одержимый — мы несколько раз чуть не вылетели на всем скаку из саней, едва вписываясь в повороты. Маша взвизгивала, Горлов весело матерился, а я, хотя и понимал, что Петр просто куражится (только настоящий мастер может позволить себе подобное лихачество), тоже не мог удержаться от весело-тревожных вскриков.

Мы лихо подкатили к дому портнихи, откуда немедленно выбежал Тихон. Сама Мартина Ивановна стояла в дверях, наблюдая за тем, как сын помогает нам выбираться из саней. Она тепло поздоровалась с Машей и с улыбкой позволила мне поцеловать ей руку, словно говоря: что ж, да, я люблю твоего друга, и теперь ты знаешь это.