Марика Коббольд - Мгновения жизни

Самое замечательное заключалось не в том, что сегодня был день рождения Грейс; в конце концов, такое случается каждый год, так что к тому времени, когда вам стукнет сорок, уже пора перестать удивляться этому событию. И день был ничем не примечательный: она шла вниз по Кенсингтон Хай-стрит, чтобы купить газету, небо над головой было затянуто сплошным покровом тяжелых облаков, воздух был удушливым и спертым, а смог — таким густым и осязаемым, что с ним можно было поздороваться за руку.

Вернувшись домой, она не обнаружила ничего странного в том, что ее тостер опять сломался, и ей пришлось выуживать два застрявших в нем ломтика белого хлеба, а чай остыл еще до того, как она вспомнила, что надо вынуть из чайника пакетик. И еще она ожидала поздравительные открытки — в конце концов, у нее были друзья и была миссис Шилд. День принес ей сюрприз, когда постучавшийся в дверь почтальон передал Грейс подарок от ее безвременно ушедшего возлюбленного.

Она разорвала потрепанную коричневую обертку на посылке с марками США, думая, что это, должно быть, подарок от тетушки Кэтлин. Внутри лежала картина. Она взяла ее в руки и поднесла к свету, рассматривая рисунок, словно под грудой тряпья обнаружила живого розовенького ребенка. На улице было темно, мрачно и сыро: свинцовое небо, угольно-черный асфальт и грязно-белые бетонные стены зданий напротив, построенные в 1960-е годы. Картина осветила комнату своим собственным светом.

В уголке обертки она нашла конверт. Он был вскрыт и снова заклеен двумя обрывками прозрачного скотча. На нем было написано всего одно слово — «Грейс». Это был его почерк. Она положила конверт на стол, встряхнулась и потом снова взглянула на конверт. Он по-прежнему был надписан его почерком. Она взяла конверт со стола и открыла его. Сердце бешено забилось в груди, когда она начала читать письмо, но руки не дрогнули — она хорошо вымуштровала себя.

«Моя любимая Грейс,

Сегодня утром во время прогулки я наткнулся на эту картину. Ты работала, а я гулял по Челси, пугая прохожих глупо улыбающейся физиономией — ведь я думал, что скоро увижу тебя. Я нашел ее в запасниках маленького антикварного магазинчика и сразу же понял, что она понравится тебе. Мне сказали, что картина не продается. Дом на заднем плане показался мне знакомым, а потом, увидев, что рядом с подписью художника стоит «Нортбурн-хаус», я понял, что должен обязательно приобрести ее. Не спрашивай, как удалось уговорить продавца уступить мне картину, но я сделал это.

И не спрашивай, что делает море в такой близости от дома — художественный ли это вымысел или каприз художника, — но мне почему-то думается, что фигура на самом краю картины и есть твое «привидение».

Я отправлю тебе эту картину, когда мы будем далеко друг от друга, пусть она станет посланцем моей любви. Бедный призрак, я-то знаю, что он чувствует, глядя на девушку на пляже: я знаю, он всем сердцем стремится оказаться рядом с ней.

Я люблю тебя и всегда буду любить,

Дж.»

Она перечитала письмо трижды, и с каждым разом сердце ее начинало биться все сильнее, у нее закружилась голова, перехватило дыхание, так что пришлось присесть. Она находилась в своей кухне, среди знакомых вещей: выкрашенных в небесно-голубой цвет кухонных шкафчиков и старой газовой плиты, которую она никак не могла заменить, потому что все время возникало что-то более срочное или, по крайней мере, более интересное, на что можно потратить деньги. Здесь были небольшой поднос с бутылочками оливкового масла и уксуса, баночки с разными сортами чая, ее горшочек с медом. Прямо перед ней стоял старый, поцарапанный дубовый стол, слишком большой для этой комнаты, а на стене над ним висели два ряда черно-белых фотографий, на каждой из которых был запечатлен какой-то безлюдный пустынный морской пейзаж, снятый, когда море пребывало в разном «настроении». Она потерянно огляделась по сторонам, чувствуя себя подобно уносящемуся в высокое небо забытому воздушному шарику.

Рисунок был именно тем подарком — замечательным и подходящим к случаю, — который только он и мог послать ей. Но чтобы это произошло через два года после его смерти? Нельзя сказать, что Грейс не верила в чудеса, — просто она считала их крайне маловероятными. Он умер, и, поскольку дело происходило в реальной жизни, воскресения не будет.

Она прислонила картину к спинке одного из кухонных стульев. Она смотрела на то, что видел он: между ними пролегло расстояние в два с лишним года, но сейчас оба видели одно и то же: на заднем плане угрюмой громадой нависал мрачный дом, у самой кромки воды сидела темноволосая девушка, на которую с немой страстью взирал неясно выписанный человек, и все это купалось в лучах чистого света, словно просеянного сквозь тончайшую муслиновую ткань. На волнах играли все оттенки голубого и синего цветов, а вдаль уходил бесконечный горизонт. Грейс приходилось видеть такой свет и такой горизонт раньше, в других местах, но никогда — из окна дома Нортбурн-хаус. И этот А. Л. Форбс, кто он такой? Ей не доводилось слышать о художнике с таким именем, но перед ней была не любительская мазня, а работа настоящего художника, гения.

Она перевернула письмо, которое держала в руках, и только сейчас обнаружила небольшую приписку на обороте.

«В общем, Грейс, я нашла это трогательное письмо и сопровождающее его «произведение искусства», когда разбирала немногие оставшиеся после него вещи. Поскольку я не верю, что даже лавка бывших в употреблении вещей захочет взять ее, то пересылаю эту картину тебе. Может быть, он передумал и не решился вручить ее тебе — например, ему неожиданно изменил хороший вкус. Но этого мы уже никогда не узнаем, не правда ли? Желаю, чтобы она пришлась тебе по душе.

Искренне твоя,

Черри Макгроу (миссис)».

Грейс приехала к своей мачехе как раз к чаю. Миссис Шилд встретила ее словами:

— Ты выглядишь так, словно увидела привидение.

Грейс начала смеяться так долго и громко, что миссис Шилд решила: у ее падчерицы наконец-таки случился тот самый нервный срыв.

Они отправились прогуляться по территории, и миссис Шилд исподтишка бросала на Грейс испытующие взгляды. Миссис Шилд терпеть не могла, когда о ней забывали. А Грейс пыталась придумать, как же сказать ей о картине и при этом не переборщить. Дело было совсем не в том, что миссис Шилд не поймет, она-то как раз поняла бы. Но она стала бы причитать и кудахтать, хлопотать и суетиться, снова поставила бы чайник на огонь, и это все было бы нормально, если бы речь шла о сбитой обуви или о куда-то затерявшемся бумажнике, а не о серьезных вещах — для них требуются пространство, время и молчание. Поэтому Грейс ничего не сказала, и миссис Шилд оставалось только пребывать в беспокойстве, а солнце освещало лужайки, на которых резвились кролики, ведь дело было не в сумерках, а в разгар ясного солнечного дня.