Ксения Васильева - Ангел из авоськи

Написав на ее взгляд вполне разумное письмо, Алена собрала вещи и поняла, что одна она никуда не полетит и не поедет. Надо идти к Ангелу. Только той она сможет объяснить все, и только та поможет ей и поймет все.

Макс сидел на террасе и пребывал во мраке. …Что происходит с ним и с женщинами, которых он выбирает? Или они — его? Что Алена улетела в Россию, он узнал недавно, впрочем, как и все. Когда нашли ее письмо, все стали ахать и охать! А он был даже спокоен. Может быть, Алена умнее всех… Скоро все они будут в России… И он встретится с ней. Что из того, что она улетела первой? Он понимал, почему она сделала так, но не обижался и не сердился. Он и сам не знал еще, чего он хочет. Алена трогала его своей прелестью и детскостью, которые он совсем недавно в ней увидел… Ангел — мальчишеством. Улита — идеал его и мечта, не осуществимая. Все они прекрасны… Он знал, что истина близко и откроется ему враз, неожиданно… И как это случится, ему пока знать не дано.

Когда Алена и Макс стояли на подиуме, получив свои награды за две главные роли, зрители заходились от восторга: так юны и красивы эти двое, почти небесно! И всем казалось, что они любят друг друга… Да в этом все были уверены!

Многие дамы прослезились. Но больше всех — маленькая черноволосая женщина в серебристо-синем костюме. Она даже очки сняла, так заливали ее глаза слезы счастья. Счастья?.. Видимо, да.

Наталья Ашотовна, плача и всхлипывая, однако не могла не думать о том, что девочка Алена из хорошей семьи, умненькая, не очень уж красива, но у Макса свои взгляды. Главным, что совершенно примиряло Наталью, было то, что Алена талантлива! Так все кругом говорили.

Одни глаза, смотревшие на сцену, были совершенно сухими. Синие, яркие, как летнее небо перед закатом, они смотрели только на Макса. И в этих глазах было намешано многое: тоска? Да, пожалуй. Восхищение? Да. Но еще и некая усмешка. А так, на вид, сидит красивая девочка-мальчик в бархатном черном брючном костюме, с тоненькой золотой ниткой на шее.

Старика не вспомнили. Наверное, так было надо. Слава досталась больше всего, кроме самих героев, конечно, Улите и Леониду.

Глаза Макса все время искали кого-то в публике, и наконец найдя, он выкрикнул:

— Дагмар Бильдт!

На сцену поднялась старая, но прекрасная Дагмар.

Крики и аплодисменты глушили все, но Макс, повернув голову к Улите, одними губами что-то прошептал, что, она не поняла, только как будто уловила слово — «всегда»…

И улыбнулась ему.

Раннее утро. Воздух нежен, как крылышко мотылька, и свеж, как запах яблока. Море тихо и зелено, только у кромки берега о чем-то лепечут белые бурунчики. Рай. Земной — другого мы не знаем.

Под сине-белым зонтиком, в глубоком плетеном кресле удобнейше расположился очень старый человек, в панаме, легких брюках и белой футболке. На столике рядом бутылка «Перье» и сверкающий чистотой бокал. Сигары, грозные на вид. Старик, прищурившись, смотрит, как выплывает лик яркого, еще холодного сейчас, солнечного светила. Может быть, он задремал, потому что не услышал шаги и не отреагировал на подошедшего к нему высокого, худого, иссохшего, как старый йог, и такого же темнокожего, тоже очень старого человека.

Но лицо того не излучало блаженства, которое заливало фигуру сидящего. В нем были боль и усталость, казалось — вековые.

— Привет тебе, старая обезьяна! — хрипло прошептал пришедший.

Сидящий чуть вздрогнул, открыл глаза. В них только на одно мгновенье возникло удивление, но потом глаза его приняли ироническое выражение.

— Старый шакал! Выследил! Но не это удивительно — выжил, вот заковыка!

Тощий старик натужно расхохотался:

— Все-таки я — больший профессионал, чем ты. И раньше и теперь.

— Если тебя это утешает, пожалуйста, я буду вторым. Меня это не трогает даже за левую пятку. Ты-то зачем здесь? Что тебя принесло в эти благословенные края? Уж не я ли? — спросил с улыбкой толстый старик в панаме. — Возьми кресло, не стой на ветру, а то ведь ненароком упадешь и помрешь. А тут трупы не нужны.

Тощий старик еще больше потемнел — видимо, так приливала теперь кровь к его лицу.

— Ты хоть понимаешь, обезьяна, что теперь ты всецело в моих руках? — спросил он и сел рядом в такое же кресло, но как-то сиротливо, неудобно, по-нищенски.

— Ну и что? Убьешь меня? Укоротишь мое бытие на час или год? Кому от этого радость или горе? Я все свершил на этой земле, что мог и даже не мог, что хотел и чего не хотел совсем. Мы с тобой грешники, но не великие, как самые грязные людишки говорят о себе. Грешник великим быть не может. Разговорился я с тобой. Давай завязывай со своим делом. Но только скажи мне правду, единожды, — что тебя заставляет метаться за мной по миру? Терять и снова находить… И ничего не сделать?

Тощий взял сигару, обрезал край, закурил, закашлялся, но быстро остановил кашель каким-то судорожным движением горла. Выглядел он не только больным и истощенным, но и нищим — драные, неровно обрезанные белые от стирок или хождений по солнцу джинсы, грязная черная майка без рукавов и серая от пыли бейсболка.

Справившись с кашлем, он сказал:

— Я тебя ненавижу. Всегда ненавидел. За то, что ты убил своего брата. За все.

Старик усмехнулся:

— Какой нежный?! Ну надо же! А кто предложил именно меня на этот проект? Ты. Я знаю.

— Я. Мне хотелось посмотреть на тебя… Откажешься? Нет! Ты не отказался. Вот в чем штука!

— А знаешь, в чем штука? Ты завидуешь мне. И всю жизнь завидовал: как это я, такой дрянной человек, вдруг вылез на авансцену и живу то в Париже, то в Риме, то в Рио? А ты корпишь и гнешь спину в Союзе, хотя и занимаешь большое место? И не можешь никак написать хотя бы одну увлекательную служебную записку, которую читали бы как роман? Ты хотел извести все наше колено: погубить меня, моего брата, крошечную девочку и заморскую красавицу, любимую брата… Почему ты тогда оставил нас в живых? Ну скажи на прощанье?

Тощий молчал. Старик с сожалением посмотрел на него:

— Сдохнешь ведь сейчас…

— Не сейчас, не бойся. Не опохабит пляж моя старая шкура. Почему я тогда вас не пустил в распыл? Мне приятно было думать, что в любую минуту я смогу появиться перед любым из вас и вам некуда будет от меня деться. Ты думаешь, с твоим Родериком не я повидался? Скажи мне — спасибо! — Он закашлялся и сплюнул.

— Давай, шакалье, верши свой суд, а то не успеешь. Придется мне, старой обезьяне, возиться с тобой. А чем тебе не угодил Родя? Адвокатишко не из первых?

— Потому что он был твоей дойной коровой. А я не хотел, чтобы ты пил молочко, ясно? А вообще, я передумал. И я не заставлю с собой возиться. У меня еще есть и силы, и здоровье. Я все знаю, все умею… — его голос прерывался, — я уйду, и ты снова будешь дрожать от того, что я еще здесь, на земле! Я ведь знаю последнюю твою самую тайную тайну!..