Татьяна Успенская - Песок под ногами

И это тоже искусственно? Играет? Пришёл посмеяться надо мной? Раскочегарить меня, чтобы я стала говорить умные слова?

Но Геннадий был взволнован так же, как в Ленинграде, ночью. Он очень торопился:

— Вы говорили, чтобы я берёг мать, потому что она одна растит меня, она, мол, несчастная. А знаете вы, как я живу? С утра и до ночи она твердит, что я обязан платить ей за то, что она отдала мне жизнь, пожертвовала собой, а вы говорите: отдавай, ничего не требуя взамен… — Геннадий не знает, куда пристроить руки: они берут бутерброд и возвращают его на тарелку, беспомощно падают на колени. — Зачем она меня рожала? Я не просил! — говорит он жёстко. — А родила и я не нужен ей, пусть бы отдала в детдом. Я не о том. Я поверил вам и решил наладить с ней отношения. Раньше всё от неё скрывал, а теперь откровенно… Вы не знаете, я пишу, — перескочил он. — У меня есть пьеса, повесть. Ну, это неинтересно. Я не о том. — Геннадий бежал по словам, как по городу, спотыкаясь на поворотах и углах. — Я пишу зло — обо всём, что понимаю. Вы знаете, как я понимаю, я не верю людям, что же мне делать? Да я о каждом мог бы написать целую пьесу, столько знаю о каждом… все четыре года собираю. Я не о том. Я влюбчивый, и, естественно, у меня много знакомых девушек. Как-то под настроение взял и рассказал матери. А потом в Ленинграде что-то случилось, Даша мне сказала «подлец», Даша отвернулась от меня, а Даша… — Он замолчал. Заговорил уже совсем другим тоном: — После Ленинграда я тут пошёл к одной. Вдруг звонит моя мамаша — она выкрала мою записную книжку. Кричит на весь город. Слышать не могу её голоса. — Геннадий залпом допил дымящийся чай. — Даша меня… подлецом окрестила, — повторил он. — Ну, так оно и есть, ничего не могу делать, я и пришёл к той девчонке извиниться, обидел я её! «Гоните Генку! — кричит истошно моя мамаша. — Не верьте ему! — кричит. — У него таких, как вы, навалом».

Даша тоже говорила, что таких, как она, у меня — навалом. Это слово можно связать с зерном, с картошкой…

— Я ненавижу мать. — Геннадий смотрел на меня, как давеча Виктор, — смятенно, словно от меня зависела вся его жизнь. — Только я могу, получив паспорт, потерять его на семнадцатый день. Они пришли, милиционер и депутат, посмотреть на меня — какой такой растяпа? Я не прячусь за мать. Я сам. Но вы поймите… я иногда хочу исчезнуть и от вас, и от матери. Вы — два разных мира. Я между вами болтаюсь. То жарко, то холодно. Они пришли, когда меня дома не было. — В глазах Геннадия застыл страх. — Она, мамаша так называемая, показала им мой тайник. Вскрыла. Стала рассказывать, какая я сволочь. Отдала им мои дневники за четыре года, записи о каждом, мою повесть, пьесу, письма, а они злые… — Геннадий стоял, бессильно уронив руки. — Там совсем не то написано, что думаете вы, не так, как вы понимаете. Там голый я. И письма неотправленные. Я как-то решил вам всё высказать и не отправил. Повесть о неудачнике… там всё, чем я жил. Правда о жизни.

— Как ты её понимаешь, твою жизнь?

Он сел, сник, точно я его ударила.

Я пошла из кухни в комнату, сняла толстую жёсткую кофту, которая панцирем сдавливала меня, включила в комнате свет. Я не знала, как вести себя с Геннадием. Вот в его жизнь никогда не вмешивалась. Он жил, как хотел. Как думал. А оказался самым одиноким среди нас. Он сам пришёл к нам. Мы не звали его. Да он давно рвался к нам, грубил, шёл напролом, чтобы только его заметили. А мы бежали от него, боясь испачкаться, боясь обидеться, боясь унизиться. Что сказать ему? Чем помочь? Посоветовать уйти от матери? А где он будет жить, на какие деньги? Разве можно вставать между матерью и ребёнком? Никому, никогда. Снова толкать его к матери? Ханжество.

— Она забыла, как хлестала меня веником по лицу, — встретил меня Геннадий, когда я вернулась в кухню. — Я злой, я люблю делать людям больно, я никому не верю. Но сейчас мне больно! Я… — Геннадий оглянулся на забитое снегом окно, встал, задёрнул штору, поёжился. — Я боюсь. Что со мной теперь будет? Они меня отправят в колонию? Тогда погиб университет. Я всё-таки ещё хочу сказать своё слово. Мать не имела права… Я ведь мог написать то, что думаю, правда?

— Как ты её понимаешь, Гена?

Осторожно, впервые, взяла в свои руки его ледяные, беспомощно висящие пальцы.

В эту минуту в замке проскрежетал ключ. Я вздрогнула.

Пришёл муж. Он пришёл много раньше, чем всегда. Я повернулась к нему. Издалека, из передней, он удивлённо смотрел на меня — наверное, я была ему незнакома сейчас: от отчаяния перед собственным бессилием во мне клокотала злоба. Он закрыл дверь к нам в кухню и долго возился в передней, в комнате, в ванной.

— Ты зря киваешь на мать, ты не мог не знать, что причиняешь людям боль, издеваясь над ними. — Я сдавила его потеплевшие пальцы. — Тебе хочется иногда, чтобы кто-нибудь отогрел тебя. А не ударил. Так ведь?

Спиной всё время ощущаю присутствие в доме мужа. Неожиданный приход его соединил искусственно два мира. Я должна быть вечером другой, не учителем, а во мне сейчас — Генино отчаяние, Генин страх. Это враньё, что уже поздно что-нибудь изменить. Я ещё могу его вытянуть. Могу помочь. Внезапно вижу его не жестоким — не умным подлецом. Держа в своих руках его тёплые пальцы, через них принимая в себя его боль, вижу его ребёнком, который ещё научится делать людям подарки.

— Я возьму твои бумаги из милиции. А ты уходи из дома, беги как можно скорее, — неожиданно для себя говорю я.

— Куда? — торопливо, готовно спросил Генка.

— К отцу, — вырвалось у меня. — Найди его. Мне кажется, он неплохой человек.

Геннадий растерянно уставился на меня:

— А он был у меня? Правда, мать когда-то говорила, что он мерзкий, что она запрещает мне даже думать о нём.

— Мы найдём его. Пройдёт полгода, ты поступишь учиться. Сможешь жить в общежитии.

Муж ходил по дому, и шаги его были жёсткие — недовольные.

— Иди, Гена, иди, пожалуйста.

Я превращалась на глазах Гены в вечернюю, примужнюю, и он удивлённо, в третий раз за вечер, спросил:

— Что с вами?

Открыв Геннадию дверь, провожая его взглядом, я увидела Рыжика, взбирающегося по лестнице.

— Мама! — Она, не заметив Геннадия, перескочив верхние ступеньки длинными ножками, ткнулась в меня мокрой рожицей, а в волосах снег ещё не растаял. — Ты только не расстраивайся, мамочка, я получила двойку.

Ирина побежала искать Дашу сразу после собрания — не нашла. Не было её дома и в пол-одиннадцатого вечера. И на другой день Даша не пришла в школу, а телефон не отвечал.

Что с ней случилось? Ну поспорили, и ладно. Конечно, Глеб переборщил. Ушла Дашка, он тут же стих, согласился на всё, что они задумали. Чего она-то взъелась?! Будет вечер! Ещё какой!

Обежала всю школу, сунулась во все потаённые места. Нет Даши. Может, в «Москве» ест мороженое? Нету.